Читать книгу "Воспоминания о монастыре - Жозе Сарамаго"

Лампады вернулись в Шабрегас, а теперь каждый из нас волен думать, что ему вздумается. Может, сам студент, жулик и проходимец, замыслил стратагему эту, чтобы проникнуть в монастырь и облачиться в рясу францисканца, в которую он в конечном счете и облачился, и с этой целью он украл лампады и передал их отцам-иезуитам, уповая на то, что за благость намерения будет ему прощена в Судный день мерзость греха. Может, святой Антоний, совершивший доныне столько разнообразных чудес, содеял и это чудо, когда отнято у него было серебро братом, который, распалясь священным гневом, отлично знал, на кого ополчился, как знают лодочники и моряки с Тежо, которые в тех случаях, когда святой не выполняет их желаний и не вознаграждает за обеты, карают его, погружая головой в речные воды. Дело тут, скорей всего, не в неудобном положении, ибо святой, заслуживающий этого названия, в равной степени может дышать воздухом с помощью легких, как все мы, или с помощью жабр в воде, каковая для рыб все равно что рай небесный; но угоднику стыдно, оттого что выставлены напоказ смиренные подошвы ног его, либо он падает духом, оттого что остался без серебра да в придачу чуть было не остался без младенца Иисуса, и по этим причинам святой Антоний оказывается величайшим чудотворцем из всех святых, наипаче когда надобно сыскать утерянное. Как бы там ни было, да снимется со студента это подозрение, коль скоро не навлечет он на себя другое, столь же малопочетное.

При таких прецедентах, поелику францисканцы располагают средствами, позволяющими изменить, перевернуть вверх тормашками или ускорить естественный ход вещей, даже неподатливое королевино чрево должно будет повиноваться неотвратимости чуда. Тем более что монастыря в Мафре орден Святого Франциска домогается с тысяча шестьсот двадцать четвертого года, португальским королем был в ту пору один из испанских Филиппов,[13]а потому, надо думать, весьма мало помышлял о здешней братии и за семнадцать лет своего царствования так и не дал согласия. На том, однако, хлопоты не кончились, в дело вмешались со своим вспомоществованием благородные жертвователи из самой Мафры, но, казалось, отделение францисканского ордена из провинции Аррабида, притязавшее на монастырь, порастратило свои силы и поистощило настойчивость, ибо еще вчерашнего дня, так можно сказать о событии, имевшем место всего лишь шесть лет назад, в тысяча семьсот пятом году, Высший Королевский суд ответил отказом на новое прошение, и притом весьма дерзко, хуже того, непочтительно по отношению к материальным и духовным интересам церкви, ибо составители отказа посмели заявить, что основание нового монастыря является, мол, нежелательным, как по той причине, что королевство и без того весьма обременено монастырями нищенствующих орденов, так и по причине многих других неудобств, кои противны людскому благоразумию. Судейским чиновникам виднее, какие такие неудобства противны людскому благоразумию, но теперь придется им проглотить язык и затаить недобрые мысли, ибо брат Антонио ди Сан-Жозе сказал уже, что, коли будет монастырь, будет и престолонаследник. Обет дан, королева родит, францисканский орден, снискавший столько мученических венцов, будет увенчан венцом победы. Сто лет ожидания не такой уж тяжкий испытательный срок для тех, кто рассчитывает жить вечно.

Мы видели, как в итоге было снято со студента подозрение в краже лампад. Теперь нечего рассказывать, что аррабидские францисканцы узнали о беременности королевы ранее, чем она сообщила об этом королю, лишь потому, что исповедник нарушил тайну исповеди. Теперь нечего рассказывать, что дона Мария-Ана, будучи весьма набожной сеньорой, согласилась молчать, пока не появится в качестве глашатая избранный орденом добродетельный брат Антонио. Теперь нечего рассказывать, что король будет считать луны, прошедшие с той ночи, когда был дан обет, до того дня, когда родится инфант, и счет сойдется. Теперь нечего рассказывать, ибо все уже было рассказано.

Так что да снимется с францисканцев сие подозрение, коль скоро ни разу не навлекли они на себя других, столь же малопочетных.

В обычные дни года всегда найдутся люди, которые умирают оттого, что объедались в течение всей жизни, по этой причине апоплексические удары следуют один за другим, первый, второй, третий, и, бывает, достаточно одного удара, чтобы отправить человека в могилу, а коли выживет, то будет у него парализована одна сторона тела, рот перекосится, останется он без голоса да и без надежды на то, что спасут его какие-то средства, если не считать кровопусканий, каковые прописывают дюжинами. Но много и таких, которые умирают, и притом смертью более легкою, оттого что в течение всей жизни недоедали либо довольствовались жалким рационом, состоящим из риса, да сардин, да еще салата-латука, отчего жители португальской столицы получили кличку «салатники», а мясо пробовали лишь в день рождения его величества. Угодно Господу, чтобы река кишела рыбою, возблагодарим же за то Отца, Сына и Святого Духа! И угодно ему, чтобы латук и прочие овощи доставлялись в переполненных корзинах, навьюченных на осликов, которых приводят в столицу крестьяне из окрестных деревень, прозванные «салойо» либо «салойа»,[14]в зависимости от пола, ведь выполняют эту работу и мужчины, и женщины. И угодно ему, чтобы нехватка риса не была совсем уж нестерпимою. Но у города этого в большей мере, чем у других, рот особого склада, с одного бока жует слишком много, с другого слишком мало, а потому нет промежуточного звена между полнокровным двойным подбородком и исхудалой шеей, между мясистым носом и заострившимся, между пышными ягодицами и плоскими, между набитым пузом и животом, присохшим к позвоночнику. Но Великий пост как солнышко, когда народится, так уж для всех.

Прошумел карнавал по здешним улицам, кто смог, объелся курятиной и бараниной, пончиками и хворостом, натешились по углам любители передернуть в картишках, шутники прицепляли хвосты к поясницам бегущих, брызгали в лицо встречным водою из клистиров, неосмотрительных вздули связками лука, винопийцы допились до икоты и до рвоты, разбивались вдребезги горшки, слышались звуки волынок, и если не слишком много народу валялось кверху брюхом по переулкам, площадям и тупикам, то потому лишь, что город нечист до омерзения, куда ни ступишь, везде экскременты, отбросы, шелудивые псы, бродячие коты, грязные лужи, даже когда нет дождя. Пришло время расплачиваться за излишества, изнурять душу, дабы тело притворилось, что раскаивается, мятежное тело, непокорное тело, заморенное и замаранное тело, обитающее в грязной свинарне, имя которой Лиссабон.

Вот-вот появится процессия кающихся. Мы наказали плоть постом, теперь будем умерщвлять ее самобичеванием. Скудость пищи очищает гуморы телесные,[15]страдание выметает мусор из закоулков души. Кающиеся, сплошь мужчины, идут в голове процессии, вслед за монахами, несущими хоругви с изображением Приснодевы и Распятого. За ними появляется епископ под богатым балдахином, а затем изваянья святых на носилках и несчетное воинство священников, членов религиозных орденов и братств, и все размышляют о спасении души, одни убеждены, что не погубили свою, другие мучаются сомнениями, которые разрешит лишь последний приговор, а кто-то, может быть, думает втайне, что мир безумен от рождения. Шествует процессия меж толпами народа, и при ее приближении падают на колени мужчины и женщины, одни царапают себе лица, другие рвут на себе волосы, и все хлещут себя по щекам, а епископ осеняет крестным знамением то одну сторону, то другую, в то время как служка помахивает кадилом. В Лиссабоне пахнет мерзко, пахнет падалью, ладан придает зловонию смысл, больны тела, а душа благоуханна.