Читать книгу "Жизнь как роман - Гийом Мюссо"

Травля превращает меня в заключенную, запертую в стеклянном кубе на шестом этаже. Фантина много раз предлагала мне перебраться к ней, но я не устаю повторять себе, что если Кэрри вернется, то только сюда, домой, в нашу квартиру.

Последнее мое убежище, моя отдушина – обустроенная крыша здания: раньше там была площадка для игры в бадминтон. От нее остались бамбуковые кресла и, конечно, круговая панорама Манхэттена и Бруклина. Город кажется отсюда далеким и одновременно близким, выставляющим напоказ мельчайшие детали: объятые паром канализационные люки, разноцветные блики стеклянных фасадов, чугунные пожарные лестницы, цепляющиеся за фасады из рыжего песчаника.

Я поднимаюсь сюда по нескольку раз в день, чтобы отдышаться. Случается, лезу по шаткой железной лестнице еще выше, к цистерне с водой, питающей «Ланкастер». Оттуда открывается и вовсе головокружительный вид. За ваше внимание борются небо и пустота. Стоит опустить глаза – и возникает соблазн спрыгнуть, напоминание о том, что никогда в жизни я не умела строить ни семейных, ни дружеских отношений.

Единственной моей связью с миром была Кэрри. Если ее не найдут, то, знаю, наступит день, когда я брошусь в пустоту. Это записано где-то в книге времен. Каждый день я забираюсь на нашу водокачку и определяю, наступил этот день или еще нет. До сих пор натянутая нить надежды удерживала меня от последнего шага, но дочери все нет, и я боюсь, что моему терпению скоро придет конец. У меня в голове теснятся самые противоречивые мысли. Ночь за ночью я резко просыпаюсь, задыхаясь, вся в поту, бесполезная, как соскочившая велосипедная цепь. В памяти образ Кэрри уже бледнеет. Чувствую, она начинает от меня ускользать. Ее лицо утрачивает отчетливость, я больше не могу вспомнить ее мимику, выражение ее глаз, ее голос. Почему так происходит? Из-за выпивки, успокоительного, антидепрессантов? Главное не это, а то, что я теряю ее во второй раз.

Как ни странно, единственный, кто обо мне беспокоится, – это Марк Рутелли. Три месяца назад он вышел на пенсию и с тех пор каждую неделю меня навещает, чтобы держать в курсе собственного расследования, пока что замершего в мертвой точке.

А еще есть мой редактор Фантина.

3.

– Я настаиваю, Флора: ты обязана отсюда съехать.

На часах четыре. Сидя на высоком кухонном табурете с чашкой чая в руке, Фантина де Вилат в который раз убеждает меня в необходимости переезда.

– Ты сможешь снова стать собой только на новом месте.

На ней цветастое платье с запа́хом, черная косуха, рыжие кожаные сапоги на высоком каблуке. Волосы цвета красного дерева, перехваченные широкой заколкой c жемчугом, переливаются на осеннем солнце.

Чем дольше я на нее смотрю, тем сильнее мне кажется, что вижу саму себя в зеркале. Несколько лет издательского успеха преобразили Фантину. Раньше она была сдержанна и незаметна, а теперь обрела уверенность и привлекательность. Теперь она больше говорит сама, чем слушает собеседника, и все хуже переносит, когда ей перечат. Мало-помалу она превратилась во вторую версию меня. Одевается как я, переняла мою жестикуляцию, мои шутки, мои ужимки, даже закладывает за ухо прядь волос совсем как я. Сделала себе справа на шее – там же, где у меня, – небольшую татуировку в виде ленты Мёбиуса. Чем больше меркну я, тем полнее расцветает она, чем больше я погружаюсь во тьму, тем ярче она сияет.

Я познакомилась с Фантиной семь лет назад в Париже, в парке при особняке Соломона Ротшильда, на приеме по случаю выхода нового романа одной из звезд американской литературы.

Я покинула Нью-Йорк на несколько месяцев ради путешествия по Европе и зарабатывала на переезды мелкой подработкой. В тот вечер я обносила гостей бокалами с шампанским. Фантина была в то время помощницей ассистентки директора крупного издательства. Иными словами, никем. Люди смотрели сквозь нее и толкали, не замечая. Мисс Целлофан, просившая прощения за свое существование и не знавшая, что делать со своим телом и взглядом.

Одна я ее увидела. Потому что в душе я романтик. Потому что это моя изюминка, единственный, наверное, мой талант, во всяком случае, это то, что у меня получается лучше, чем у остальных: находить в людях что-то, о чем они сами знать не знают. Она владела английским, и мы обменялись парой слов. Я разглядела в ней двойственность: презрение к среде, в которой она находилась, и при этом острую потребность к ней принадлежать. Я заметила, что она тоже что-то во мне почуяла; мне было в ее обществе хорошо, и я даже сказала ей, что дописываю роман «Девушка в лабиринте» – историю нескольких ньюйоркцев, сталкивающихся в роковую дату 10 сентября 2001 года в баре в Бауэри.

– «Лабиринт» – название бара, – сочла я нужным уточнить.

– Обещайте, что я буду первой, кому вы пришлете ваш роман!

Через две-три недели я отправила ей по электронной почте законченную после возвращения в Нью-Йорк рукопись. Десять дней не приходило ни ответа, ни даже уведомления о получении. Зато как-то сентябрьским днем Фантина позвонила в дверь моей нью-йоркской квартиры. Я тогда жила в крохотной студии в квартале «Адская кухня», в запущенном доме на 11-й авеню, откуда открывались, правда, сногсшибательные виды на Гудзон и на берег Нью-Джерси. Облик Фантины, какой она предстала передо мной в тот день, засел у меня в памяти: серо-бежевый плащ, очки отличницы и чемоданчик банкирши. Она с ходу заявила, что в восторге от «Девушки в лабиринте» и хочет ее издать, но не там, где работает: она задумала создать свое собственное издательство – идеальный инструмент для публикации моего романа. Я поделилась с ней своим скепсисом, а она в ответ достала из портфеля картонную папку с только что одобренным запросом банковского кредита. «Я раздобыла средства на запуск собственного дела, Флора. Сил для этого мне придал твой текст». И, сверкая глазами, она добавила: «Если ты мне доверяешь, я обещаю бороться за твою книгу до последнего вздоха». А так как я не видела разницы между своей книгой и собой, то услышала ее слова как «обещаю бороться до последнего вздоха за ТЕБЯ». Мне впервые говорили такое, и я поверила в ее искренность. Я уступила ей права на издание моего романа во всем мире.

Фантина сдержала слово и повела за мою книгу беззаветный бой. Не прошло и месяца, как права на «Девушку в лабиринте» были проданы на Франкфуртской книжной ярмарке в более чем двадцать стран. В Штатах роман вышел в издательстве Knopf c рекламной похвалой Марио Варгаса Льосы, утверждавшего, что роман «высечен из той же горной породы», что его шедевр «Разговор в «Соборе». Звездный критик литературного раздела «Нью-Йорк таймс», внушающая всем ужас Мишико Какутани, оценила стиль романа «как неровный, но дерзкий» и обнаружила в нем «жизненные фрагменты, складывающиеся в захватывающий портрет умирающего мира».

Машина завелась и понеслась. «Девушку в лабиринте» читали все. Не всегда из любви к литературе и часто не понимая, о чем книга. Это был механизм, гарантировавший успех.

Другой гениальной затеей Фантины было сделать меня недоступной для прессы. Вместо того чтобы сетовать на мой отказ появляться на людях, она превратила его в коммерческий рычаг. Единственная моя фотография, которой она соглашалась поделиться, – черно-белая и немного загадочная, на ней я похожа на киноактрису Веронику Лейк. Я давала интервью только по электронной почте журналистам, с которыми никогда не встречалась, не подписывала своих книг в книжных магазинах, университетах и библиотеках. Я резко отличалась от писателей, раскрывавших подробности своей личной жизни и бесконечно мелькавших на телеэкране: моя медийная аскеза делала меня неповторимой. Во всех статьях я фигурировала как «неуловимая» и «загадочная» Флора Конвей. Мне это очень шло.