Читать книгу "Пагубные страсти населения Петрограда–Ленинграда в 1920-е годы. Обаяние порока - Светлана Ульянова"

Запойное пьянство стало характерным признаком петербургских мастеровых. Один врач писал: «Нам не очень редко попадались лица, которым в день выпить 1–2 бутылки водки нипочем — и они даже за трезвых и степенных людей слывут… Другие работают всю неделю, не беря в рот ни одной капли водки; но зато в утро праздника — они пьяны. Третьи месяцами в рот водки не берут, но если запьют, то обыкновенно допиваются до „белой горячки“»[18] [19].

Картина народного пьянства представлялась драматичной еще бытописателям 1860-1870-х гг. Известный журналист и публицист В.О. Михневич подробно остановился на ней в книге «Язвы Петербурга» — одном из лучших источников по истории «темной стороны» жизни Петербурга: «В воскресенье пьянство продолжается, и ошалевший от него рабочий не успевает отрезвиться и в понедельник, который, поэтому, посвящается „опохмелению“ и именуется в доморощенном календаре, не без юмора, „маленьким воскресеньем“. Это — характерная сделка с совестью. Пьянство в воскресный день рабочий считает делом естественным и законным, видит в этом как бы свое право, добытое мозольным трудом, но понедельничное похмелье лежит уже на его совести и — вот, чтобы обмануть ее, он сочиняет продолжение праздничного дня под названием „маленького воскресенья“. Неумение пить ведет нередко к тому, что рабочий беспросыпно „запивает“ и пьянствует до тех пор, пока не спустит в кабак все, что имеет, чуть не до последней рубахи. Ни долг семьянина перед женой и детьми и никакие другие обязательства самой первостепенной важности его не сдерживают. Все идет прахом в этом пароксизме безумия. И такова нравственная зыбкость и бесхарактерность рабочего в большинстве случаев, что он сам не знает, как и когда приключится с ним этот бешеный пароксизм, а если и знает и сознает его гибельность, то решительно не имеет воли обуздать себя. Как ребенок, он в этих случаях нуждается в посторонней опеке и охотно ей подчиняется. Такую опеку берут на себя обыкновенно матери, жены, дети у рабочих семейных. В Петербурге весьма обыденна такая картина: в расчетные дни, преимущественно по субботам, у фабрик и ремесленных заведений, где-нибудь у ворот, на дворе или на лестнице, к тому часу, когда рабочие оканчивают занятия и получают заработок, собираются группы женщин и ребят, с озабоченными, тревожными лицами, и терпеливо, иногда на жестоком холоде, напр., зимою, топчутся на одном месте несколько часов. Это — все матери, жены и иные родственницы рабочих, согнанные сюда страхом, что их „кормильцы“, получив заработок, неровен час — „запьють“ и оставят их голодать. И вот они их подстерегают с тем, чтобы отвести домой, точно выпущенных из пансиона малолетков, и во всяком случае отнять у них заработанные деньги или хоть часть их. Происходит грустно-комическая сцена. Женщины бросаются на рабочих, тащат их за собой и настойчиво требуют выдачи заработка, а если те упираются или стараются утаить часть денег — без церемонии выворачивают у них карманы и производят обыск. Обыкновенно рабочие добродушно покоряются этой родственно-полицейской феруле, в сознании, что без нее им трудно было бы устоять против искушения и не „запить“, очертя голову»[20].

Главная причина пьянства рабочих, по мнению автора, заключалась в «некультурности». У них не было вкуса к интеллигентным развлечениям — театру, танцам, музыке, чтению. Забегая вперед, скажем, что об этом же писали борцы с пьянством в 1920-е гг. Отсутствие культурной альтернативы подчас не оставляло пролетарию иного способа отдохнуть, как пойти в кабак: «После курной избы, после житья в тесноте и нечисти, на чердаках или в подвалах, после томительной казенщины фабричной обстановки, трактир, с его „машиной“, наигрывающей веселые мотивы из опереток, с его дешевым комфортом и гостеприимной угодливостью, с его настойками, „селянками“ и всякими разносолами, для неприхотливого рабочего — своего рода эльдорадо, рай земной, тем более обольстительный, что в нем он чувствует себя как дома, да и в самом деле ни в какие более опрятные, более благородные увеселительные учреждения для простолюдина нет доступа»[21].

В начале ХХ в. на проблему обратили внимание и врачи. Именно в Петербурге в 1911 г. открылся первый в мире Экспериментально-клинический институт по изучению алкоголизма. Главный инициатор его создания всемирно известный нейрофизиолог Владимир Михайлович Бехтерев писал о том, что «алкоголь является ядом для всякого живого существа — растений и животных».

В годы Первой мировой войны власть пыталась проводить политику «сухого закона». С 1 ноября в Москве и с 17 декабря 1914 г. в Петрограде действовал абсолютный «сухой закон», запрещавший продажу для пития всех видов алкогольных напитков. В столицах действовали также особые условия отпуска спиртосодержащих веществ для надобностей, не связанных с потреблением внутрь, и меры предупреждения и пресечения правонарушений в области производства, питейной торговли и потребления[22].

По мнению О.А. Чагадаевой, запретительные меры действовали как сдерживающий фактор только на фоне мощного патриотического подъема и были вызваны осознанием массами необходимости воздержания во благо Отечества. Примерно к осени 1915 г. в настроениях горожан начинает преобладать усталость от войны, недоверие к власти, вызванное просчетами и неудачами русской армии, что сопровождалось ростом нарушений обязательных постановлений, развитием черного рынка, усилением пьянства[23].

Для жителей Петрограда новый виток в алкогольной политике государства означал, с одной стороны, вынужденное снижение его потребления, а с другой — расцвет подпольных мест продажи и самогоноварения. Пьянство из открытого порока становилось скрытым.

Хулиганство — «наносная эпидемия озорничества подонков общества»

В дореволюционной России законодательство не предусматривало преступления, квалифицирующегося как „хулиганство“, хотя был запрет на совершение действий, подпадающих под признаки хулиганства в его современном понимании — буйство, публичное богохульство, нарушение общественного порядка, учинение шума, сопротивление чинам полиции и их оскорбление и проч., наказание за которые было закреплено в ряде нормативных документов[24]. О хулиганстве как новом виде преступления заговорили в конце XIX в., когда этот заимствованный термин стал активно использоваться в прессе. Дореволюционные авторы видели в нем явление, своей новизной обязанному целому ряду факторов. Чиновники, равно как и представители духовенства, связывали его развитие с упадком религиознонравственных начал. Так, товарищ председателя окружного суда из Гродно М.А. Горановский обвинял Льва Толстого с его проповедью «непротивления злу» и Максима Горького, «который в своих произведениях возвел озорника-хулигана в героя», что всколыхнуло «муть „дна“» — и озорники-хулиганы в революцию 1905 г. из трущоб вышли на улицу[25]. Протоиерей К.И. Фоменко писал о хулиганстве как о «чем-то демоническом», «полном отрицании общественно-государственного порядка», ведь у преступника даже нет никакой корыстной цели, он хулиганит из удовольствия[26]. Он полагал, что «хулиганство — это какая-то злая, наносная эпидемия озорничества подонков общества. Это полная разнузданность некоторой части населения Руси. Своевольный, разнузданный хулиган богохульствует, кощунствует, дерзко попирает священные заповеди Божии, законы гражданские. Общественная нравственность для хулигана, озорника — ничто»[27]. Анализ дореволюционной прессы показывает, что такое поведение понималось как свойственное низшему классу, пугавшее цензовую публику[28]. Образ и содержание хулиганства, равно как и портрет хулигана, формировались общественным мнением испуганного респектабельного общества, а не юридической практикой[29]. К выводу о том, что целью бессмысленной агрессии низов были культурные и состоятельные граждане, пришла и комиссия Министерства внутренних дел, созданная в 1913 г. под руководством А.И. Лыкошина[30].