Читать книгу "Вечная жизнь Лизы К. - Марина Вишневецкая"

Все, что касалось посмертной жизни Тимура, на папином языке называлось «нам еще повезло». Повезло, что Ваня Лещинский сорвался, добрался, нашел место захоронения, повезло, что попал на договороспособных парней, которые провели эксгумацию и под честное слово, денег при себе у Ивана не было, переправили тело в Ростов. Лещ говорил, что Тимур – сын дико крутого чела из администрации Государственной думы, «и нам еще повезло», что в эту туфту они все свято верили, и, хотя взяли больше, чем это обычно стоило – сто двадцать тысяч при верхней планке в сто, – так везло очень немногим, остальные искали своих месяцами и не могли найти вообще ничего. В Ростове папу с Саней не кинули, не обокрали (тоже везение), отвезли все туда же, на Военвед – в тамошний морг, оказывается, свозили тела погибших еще во время первой чеченской войны – свели с кем надо, за все про все взяли семьдесят тысяч, а остальные, сказали, отдать после генетической экспертизы, ведь мало ли что! Но папа приехал в Ростов со снимком от стоматолога – и по расположению пломб и диастеме нижних зубов (относительно редкой, верхних встречается чаще) удалось с большой вероятностью установить, что пронумерованное таким-то номером тело когда-то принадлежало Тимуру, потом земле, а теперь Григорию Александровичу и Эле. А еще оказалось, что экспертизы на ДНК папа все же побаивался и для верности вез из Москвы и Элины волосы, и Элины ногти, и ее же мазок слюны. Но Ирине Владимировне просил об этих нюансах не говорить. Собственно, он и Саню мог в них спокойно не посвящать, но такой генетический материал, как слюна, живет не дольше пяти-семи дней, выехать же получилось не сразу – и папа дергался из-за этого всю дорогу. Худший участок трассы «Дон» – в Воронежской области с ямами, слякотью, едва ползущими фурами – Саня думал, папа реально не переживет. Сигналил, высовывался, что-то кому-то кричал, хватался за сердце, за тюбик с нитроглицерином. Но Саню за все четырнадцать часов пути за руль не пустил, чтобы тому, если что, не засветиться перед ментами. При этом ссора, которую папа затеял на автозаправке (папа – ссору? невероятно), могла кончиться криминалом. Отцу показалось, что парень, неказистый, небритый, на вид ровесник Тимура, скорее всего с бодуна, не только обувка, треники тоже в грязи, пока шел от избы до своего «жигуля», весь изгваздался, и вот отцу показалось, что он без очереди пристроился к бензопоилке, как раз перед ними. Саня глазом моргнуть не успел, а тесть уже выскочил, схватил пацана за грудки: пока другие жизни кладут! В этом месте Саня как будто пожал плечами: или я не расслышал… И дальше последовали подробности про сильно беременную девицу, с битой выпрыгнувшую из «жигуля», и как Саня их всех разнимал, и как папа потом разрыдался в машине. Ему уже сзади сигналят: заправляйся, мужик, давай, а он делает вид, что сморкается в белоснежный, наглаженный то ли Элей, то ли Ириной Владимировной платок, и ни с места.

До Лизы все это доходило урывками: вернувшись в Берлин, Саня сначала просто помалкивал, а потом ронял по крупице в айфон – так дозируют яд, вливаемый в ухо, чтобы организм к нему постепенно привык. Летом почти каждый день, а в октябре раз в неделю он ездил автобусом в Ланквиц, где ему обломилась подработка садовником – в августе по объявлению, временная, вместо заболевшего профи. Но садовником Саня оказался качественным настолько (привет Тихорецку и бабушке Оте), что его расхватали владельцы других садиков и лужаек. А ему это почти уже загородное приволье тоже нравилось, и прибавка к бюджету была ощутимой. И, когда Вероника переслала ему письмо Игоря, старшего брата, выходившего в августе из окружения под Иловайском, дважды прооперированного и наконец написавшего ей, как все было, Саня и это письмо пересказывал Лизе по дороге в свои садовнические угодья – чтобы она не видела его злым? потерянным, слабым? – пересказывал, будто он сам там бежал: начальства вокруг никакого, помощи – ниоткуда, техника практически вся разбита, тупо метался вдоль линии фронта с другом, они подружились в учебке… Когда встречали своих, те говорили, что есть приказ сдаваться, потому что с русскими про это договоренность. Прошли километров пятнадцать пехом – не пойми, где свои, где чужие, уже хотели сдаваться, а стремно, потом повезло – набрели на подбитый танк, в танке нашли аптечку, сухпаек, два русских паспорта (Лис, у него через слово русские, русский!) и зарядку для телефона, которая сильно потом помогла. Еще сутки шли типа вдоль линии фронта, а она, как скакалка, моталась туда-сюда, и опять не пойми чего… Из одного села наконец-то смогли позвонить, узнали координаты, там же нашли надежного человека, патриота, мужик их переодел, отмыл, на своей машине довез до своих… Но от своих там уже стояли ошметки, и им сказали разделиться на группы по несколько человек и прорываться самим. И они с полдня прорывались из окружения, и Игоря ранило в грудь. Но повезло, что это было возле какого-то блокпоста, и там же кореш засунул его в машину с красным крестом, слабоконтуженного кореша тоже взяли, всем сказали вести себя тихо, оружия в руки не брать, не то прилетит ответка, и опять же про то, что с русскими жесткая договоренность: раненых они дают вывезти стопудово. И через пять километров попали под массированный обстрел – война и немцы, как говорила бабуся… И было слышно, что Саня не понимает, как эту историю завершить – не нарративно, а в смысле интонации и морали, – и Лиза сказала: ну здоровски же, все помнит, хорошо излагает, значит, и с головой все в порядке… А Саня: ага, зашибись, как здоровски! Он редко впадал в хандру, но уж если впадал, то всей своей биомассой, и выволочь его обратно на божий свет могла только Маруся. Или какой-нибудь новый проект. Лиза вспомнила: кстати, а термобелье? – и очень удачно. Санин голос уже звенел: слушай, да, надо Севкиного дядю тряхнуть, что там у них с оборудованием, – первый флис будет в Киеве послезавтра, все, давай, сейчас ему напишу…

Отключился и растворился в тихом, судя по фону последних минут, наитишайшем Ланквице. И Лиза вдруг поняла, что они никогда из Германии не уедут, потому что он не уедет – ее муж, из тысячи иероглифов выбравший «тишину». И это не хорошо и не плохо – это ужасно. Нет, она хотела подумать другое: это дано. В Тихорецке и Ланквице – тот же ритм и кустарники, видимо, те же, и штакетник, и сорта плодовых деревьев. И неотвратимость танцпола – хоть в Берлине, хоть в Тихорецке. А захлеба Москвы, ее суеты и открытости, многоголосицы, хмурости, навороченное™, непредсказуемости и легкости, с детства нахоженных и насиженных мест нигде больше нет. И уже не будет. И когда на обратном пути он написал ей: в «Матрицу» или в «Бергхайн»? – поперхнулась, но не удивилась. Раз в две или три недели Сане надо было на целую ночь забуриться в мерно прыгающую толпу – Лизе казалось, тоже по тихорецкой привычке. Правда, в Берлине в едином порыве, хотя каждый и сам по себе, отрывались не менее полутора тысяч, тесно, кучно, не видя друг друга… Но постепенно что-то в самом деле рождалось в этом неутомимом радении – не единение, но чувство капли, живущей теми же токами, что и весь океан, не растворение в нем, но – «счастье есть, его не может не быть!» и прочие глупости, которые даже порой кричались, причем на трезвую голову, хотя дурь, конечно, вокруг и клубилась… а на коктейлях, считал Сергиевич, пока имеет смысл экономить. Марусю, как правило, удавалось пристроить к сестре Веронички, уложить ее рядом с Асиными тремя – и вперед, до утра. Саня с Севой предпочитали пафосный и брутальный «Бергхайн» с очередью и непредсказуемым фейс-контролем, Лизе больше нравилась подземельная «Матрица», затеянная под сводами старого метрополитена, демократичная, с залами разной музыки, а не только гремучего техно. Вероничку тянуло в «Уотергейт», тоже с очередью на полчаса, но зато с самой хипстерской публикой и грандиозным видом на Шпрее сквозь панорамные окна. А потом они жадно поглощали кебабы в турецком квартале. И чуть виновато покупали что-нибудь для Маруси, как правило, фрукты – маленький рынок работал здесь ночь напролет.