Читать книгу "Фима. Третье состояние - Амос Оз"

23. Фима забывает забытое

Фима вернулся в кухню. Расправился с четырьмя увесистыми ломтями свежего грузинского хлеба, намазав их абрикосовым вареньем. Министр обороны сказал: “Я предлагаю всем нам не прибегать ко всевозможным сомнительным коротким путям и нестандартным решениям”.

Последнее слово министр произнес несколько невнятно. Фима с набитым ртом ответил:

– А мы лично предлагаем вам, господин министр, не прибегать ко всякого рода трепу, веками истрепанному.

И скривился от своего каламбура, показавшегося плоским и пошлым. Выключив радио, Фима счел нужным извиниться перед министром обороны Ицхаком Рабиным за это:

– Мне пора. Опаздываю на работу.

Сжевал таблетку от изжоги и зачем-то сунул в карман сережку Аннет. Куртку он надевал с особой осторожностью, дабы не угодить в ловушку, расставленную рукавом. И поскольку хлеб с вареньем не утолил голод, да и вообще это был завтрак, Фима решил отобедать в ресторанчике напротив дома. Вот только имя хозяйки начисто улетучилось из его головы: то ли госпожа Шнайдман, то ли госпожа Шнайдер. Он сделал ставку на Шнайдерман. Хозяйка совершенно не улыбнулась в ответ на такое обращение, но улыбнулась Фиме. Взгляд лучистый и приязненный, как у святой с православной иконы.

– Моя фамилия Шейнман, доктор Нисан. Но это совсем неважно. Главное, чтобы Бог дал здоровье и процветание народу Израиля. Только бы уже пришел мир в нашу дорогую страну. Так много смертей в последнее время. Что хотите сегодня, господин доктор? Гуляш? Или курицу?

Поразмыслив, Фима заказал гуляш, яичницу, салат из овощей и компот. За соседним столиком сидел маленький сморщенный человечек, удрученный и весь какой-то нездоровый. Словно нехотя он перелистывал страницы газеты “Едиот ахаронот”, то и дело устремляя взгляд куда-то в пространство, ковыряя зубочисткой в зубах. Казалось, что волосы у него приклеены к черепу густым машинным маслом. Фима представил, что это он сам сидит за соседним столиком, застряв тут не то со вчерашнего дня, не то с позавчерашнего, и событий минувшей ночи и нынешнего утра попросту не было. Или они случилось с человеком, похожим на Фиму в целом и отличным от него в несущественных деталях. Этот разрыв между вероятностным и реальным казался Фиме профанацией сложного. Возможно, отец и прав: не существует никакой реальной карты действительности. Ее попросту существовать не может. И каждый человек прокладывает свой путь через лес, руководствуясь сомнительными, искаженными картами своей жизни. Поэтому мы все и блуждаем в потемках, сходим с правильного пути. Нарезаем круги. Начинаем об одном, а заканчиваем, как правило, совсем об ином. Натыкаемся друг на друга во мраке и снова теряемся, и ни единый проблеск великого знания не укажет нам дорогу.

Фима едва не спросил у хозяйки, кто этот господин за соседним столиком, покрытым клеенкой в бело-зеленую клетку. Но решил ограничиться вопросом: что же, по ее мнению, необходимо сделать, дабы наступили мир и покой?

Госпожа Шейнман отнеслась к вопросу с явным подозрением. Она с опаской огляделась по сторонам и ответила робко:

– Да что уж я понимаю? Пусть об этом думают умные люди. Генералы в нашем правительстве. Только бы Бог дал им здоровье. Да еще дал бы им побольше ума.

– Не стоит ли пойти на уступки арабам?

Словно страшась и соглядатаев, и самих слов, хозяйка обвела потухшими глазами складки занавеса, отделяющего зал от кухни, голос ее понизился до шепота:

– Милосердие. Вот и все, что нужно.

Фима настаивал:

– Милосердие по отношению к арабам или милосердие по отношению к нам самим?

Хозяйка улыбнулась Фиме кокетливой улыбкой крестьянской девушки, смущенной интересом к цвету ее белья или вопросом о том, каково расстояние до Луны. И с очаровательным лукавством ответила:

– Милосердие – всегда милосердие. Скукоженный человечек с масляными волосами, прилипшими к черепу, – Фима предположил, что это просто мелкий чиновник, страдающий от геморроя, или пенсионер, бывший служащий муниципального отдела канализации, – сдавленно, с выраженным румынским акцентом проговорил:

– Мой господин, простите. Прошу вас. Что там арабы? Что за мир? Какая страна? Кому это нужно? Жить надо с радостью. Зачем терзаться судьбами мира? Вот разве мир терзается вашей судьбой? Веселитесь. А все прочее тщета. Простите мне мое вмешательство.

На взгляд Фимы, этот господин вовсе не был запойным весельчаком. Скорее он выглядел любителем строчить доносы в налоговое управление. И вон как у него руки трясутся.

Фима вежливо и серьезно спросил:

– Вы, мой господин, советуете нам полагаться во всем на правительство? Пусть каждый заботится только о себе, отметая любые общественные проблемы?

Унылый кляузник сказал:

– Самое лучшее, если и члены правительства тоже станут веселиться. И правительство арабов пусть тоже веселится. И все прочие народы пусть веселятся. Пусть мир веселится. Ведь все мы умрем.

Госпожа Шейнман улыбнулась и чуть ли не подмигнула Фиме. С некоторым подобострастием, призванным сгладить вмешательство незнакомца, она сказала:

– Не обращайте внимания, доктор. У него умерла дочь, умерла жена, братья его тоже умерли. А у него самого ни гроша за душой. Говорит он не от большого ума. Это человек, которого забыл Господь.

Фима порылся в карманах, но нашел только мелочь. Поэтому он попросил хозяйку, чтобы та записала расход на его счет.

– На следующей неделе, когда я получу зарплату…

Но хозяйка прервала его с жаром:

– Ничего-ничего. Не беспокойтесь. – Она даже принесла ему чай, который Фима не заказывал, и заметила: – Все в руках Божьих.

С этим Фима не мог согласиться, но музыка ее слов легла ему на сердце мягким прикосновением, и он вдруг тронул ее натруженную ладонь, от всей души похвалил еду и выразил согласие с тем, что она сказала чуть ранее: “Милосердие – всегда милосердие”.

Однажды, когда Дими было лет восемь, Тед и Яэль вызвонили Фиму в десять утра, чтобы помочь им искать мальчика. Судя по всему, малыш убежал из школы, потому что дети издевались над ним. Фима вызвал такси и помчался на парфюмерную фабрику в иерусалимском квартале Ромена. И действительно нашел в маленькой лаборатории Дими и Баруха: оба склонились над лабораторным столом – седая грива касается белесых вихров – и сосредоточенно выпаривали над пламенем спиртовки какую-то голубоватую жидкость в стеклянной пробирке. Когда Фима вошел, оба замолчали, словно заговорщики, застигнутые с поличным. В те дни Дими их обоих, и Баруха, и Фиму, звал “дедушка”. Отец – его бородка Троцкого дерзко загибалась вверх кривым ятаганом – наотрез отказался открыть Фиме суть опыта: кто знает, на чьей он стороне. Но Дими, серьезный и сосредоточенный, выказал полное доверие и сказал, что Фима никому ничего не расскажет.

– Мы с дедушкой изобретаем аэрозоль против тупости. Если тупость начнет мешать, надо вынуть баллончик, распылить немного, и тупость испарится.