Читать книгу "Судьба короля Эдуарда - Эмиль Людвиг"

VIII

Утром 3 декабря над Англией сгустились тучи; случилось нечто ужасное: упала стоимость акций на бирже. Все газеты, цитируя речь епископа и статью из «Йоркшир пост» вдруг заговорили о планах короля и его возможной женитьбе, о которой народ до сих пор не знал, как не слышал и имени миссис Симпсон. Простые человеческие желания короля привели к тому, что стоимость british securities[76] понизились на полтора пункта, а цена пользовавшихся наибольшим спросом акций промышленных предприятий упала на несколько шиллингов. Это сразу осложнило положение Эдуарда. Вдобавок к материальному доказательству того, каким «скверным малым» был король, «Таймс» выдвинула и моральный лозунг: монарший долг перед страной выше личным пристрастий. Даже многократно повторенный, лозунг этот нисколько не приблизился к истине. В действительности же большинство королей следовали своим склонностям и пристрастиям, например, Эдуард VII, несмотря на свои любовные авантюры, был превосходным монархом.

В те дни были пущены в ход и другие лозунги, которые с удовольствием приняла и стала повторять большая часть населения, не задумываясь над их содержанием: англиканская церковь не допускает расторжения брака, а король является защитником англиканской церкви. Сколько разводов эта церковь одобрила и что она официально заявляла по этому поводу, — об этом мы уже говорили. Кстати, король никогда не был защитником церкви в том смысле, о каком церковь твердила людям, заставляя их в это поверить; Генрих VIII называл себя защитником папы от Лютера, и это звание так за ним и осталось, хотя давно утратило всякое значение. В то же время некий господин писал в «Таймс», что сотни тысяч английских солдат жертвовали своим счастьем и своей любовью ради защиты родины, и король обязан поступить так же. Этот аргумент впоследствии повторяли беспрестанно, хотя он совершенно абсурден: солдат на войне может погибнуть в любую минуту, однако, выжив, он вновь обретает свою семью; король же должен был на всю оставшуюся жизнь, может быть, лет на тридцать, а то и больше, лишиться единственного предмета своих желаний… И не столько ради защиты родины, сколько оттого, что в некоем государстве, где разводы стали привычным явлением, пуританское лицемерие не желало видеть на троне разведенную женщину.

Тем временем у Болдуина на руках оказался самый крупный козырь. Он разослал телеграммы в пять доминионов, потребовав сообщить их мнение по известному вопросу, и получил пять отрицательных ответов. Он предъявил их королю, напомнив, что опросы в палате общин и в доминионах показали: закон, одобряющий морганатический брак Эдуарда, непременно будет отвергнут. Король снова оказался лицом к лицу с человеком, чьи убеждения невозможно было поколебать. Доминионы прислали обоснованные ответы лишь через пять дней после того, как возникла угроза отставки кабинета; к тому же, невозможно было проконтролировать, таково ли в действительности содержание документов. Принято, что губернаторы являются личными представителями короля, тем не менее, он не мог переписываться с ними напрямую: корреспонденцией короля по закону ведало министерство иностранных дел в Лондоне или правительства доминионов. Беспомощный король, оставшийся в одиночестве, не имел никакого влияния на мнение ни собственного народа, ни своей Империи, ни даже палаты общин, где вопрос о морганатическом браке пока не поднимался: Эдуард оказался в таком же положении, как некоторые из турецких султанов, которые были рабами своих визирей и выказывали им глубокое почтение.

Изолировав короля, министры отдалились от него и оставили наедине с его раздумьями. Такое поведение правительства вдохновило Макензи на чудесные строки:

«Они вели себя как бродячие акробаты, которые подожгли цирковой шатер и разбежались, оставив льва, запертого в клетке, погибать в огне… Более всего эти акробаты боялись, как бы лев не уцелел и не вырвался из клетки, оставив их терзаться сомнениями, выплатят ли страховку за шатер?»

Опасаться было нечего: кабинет снова почувствовал себя уверенно. Болдуин провел переговоры с лидером оппозиции, который заверил его, что откажется формировать правительство, если король к нему обратится. Почему же лейбористская партия заняла именно такую позицию? Почему бы из всеми любимого короля не сделать короля трудящихся? Лейбористские газеты пребывали в нерешительности; только коммунисты сообразили, что короля, если он вступит в этот демократический брак, можно будет использовать против society и мелких буржуа. После голосования, в ходе которого четыре миллиона английских рабочих высказались за монархию и только четыреста тысяч за республику, лидер лейбористской партии вдруг заговорил о том, что не стоит тратить время на обсуждение проблем монархии, и что монархия сама по себе абсурдна.

Вот такие возражения из области теории мешали действиям единственной партии, которая могла бы поддержать короля. Но даже сегодня ее лидеры прибегают к еще одному интересному аргументу: «Выступая в принципе против монархии, мы предпочли бы слабого короля королю незаурядному». Во всяком случае, они не хотели иметь дело с королем, посмевшим не прислушаться к «доброму совету» своего премьер-министра. К тому же шла война в Испании! Если лейбористы сформируют правительство, сумеют ли они помочь испанской республике? Может быть, куда удобнее по-прежнему клеймить позором реакционную политику капиталистов? Ведь ходили же слухи, которые услужливо распространяли все кому не лень: эта женщина шпионка или, по меньшей мере, подруга нацистов. Цель была достигнута: если не сами рабочие, то лейбористская пресса отнеслась враждебно и к этому браку, и к этому королю. Британские социалисты упустили исторический шанс.

Имея у себя в тылу такую удобную оппозицию, Болдуин, не забывавший о своих избирателях, мог себе позволить вести против короля рискованную игру. Премьер-министра беспокоило лишь одно: пока что правящий кабинет вынудил Эдуарда молчать, но после отречения ничто не помешает королю рассказать стране все как было, и история получится столь впечатляющей, что состоятся новые выборы, на которых ему и его партии вряд ли удастся победить.

В те дни в палате общин только два человека старались что-то сделать. Один из них, Черчилль, убедившись, что премьер-министр упорно не желает сообщать о своих намерениях, потребовал от него не совершать ничего «непоправимого» до тех пор, пока не состоится обсуждение в палате общин. Второй, Уэджвуд, предложил, чтобы клятва верности, связывающая палату общин с монархом, имела юридическую силу независимо от того, состоялась или нет церемония коронации. Это на случай, если архиепископ отказался бы короновать короля.

В прессе тоже слышались разумные голоса. «Дейли мейл», «Дейли экспресс», «Ньюс кроникл» предлагали, чтобы король вступил в брак как герцог Корнуольский. Они считали абсурдом, что распутным королям позволялось творить все что угодно, а короля, для которого любовь и честь были неразделимы, ожидала суровая кара.

В этой неопределенности, когда Эдуард как никогда нуждался в поддержке, ему пришлось расстаться со своей подругой. Она поспешно уехала: другого выхода у нее не было. Если бы она осталась, все стали бы говорить, что она упрашивает Эдуарда отречься от престола. Уехав из Англии, она показала миру, что не намерена влиять на события. Оставался только телефон, верный гонец любви, ему нипочем были любые расстояния, он передавал тон голоса и смеха, полунамеки и обрывки слов, позволявшие понять скрытый смысл сказанного.