Читать книгу "Жертвоприношение - Грэхем Мастертон"

Всмотревшись вниз, в свете зимнего дня я внезапно понял, что лаз был проделан в потолке моей спальни, только сейчас потолок был ровным. Это была моя спальня до того, как от нее отделили почти целую треть. Окно, которое позже замуровали, смотрело на земляничные грядки. На полу, прямо под лазом, стоял стул. Свесив ноги вниз, я спрыгнул на него, потом спустился на пол. И тихо позвал Пикеринга.

Я был поражен, насколько иначе выглядит моя спальня без скошенного потолка и насколько большой угол был замурован. Под окном стояла простая железная кровать, выкрашенная в темно-зеленый цвет, хотя краска сильно облупилась. Ее покрывал комковатый волосяной матрас и желтоватая простыня. Другого белья не было. Под кроватью я заметил глубокий медный лоток, а также свернутый фартук, покрытый пятнами ржавчины и туго перетянутый завязками.

Тут раздался ледяной голос викария:

– Смотрите, – и он указал на распятие, висевшее на стене над кроватью.

Это был большой готический крест, искусно вырезанный из темного лакированного дерева, фигура Иисуса, выполненная из слоновой кости и матового серебра. Глаза Христа, полные самопожертвования и боли, смотрели в никуда. Что пугало в распятии, так это то, что оно было перевернуто головой вниз и висело на веревке, скрученной из растрепанной пеньки и увядших темно-бордовых цветов.

– Что это значит? – спросил я.

– Не знаю. Возможно, сатанисты. Или последователи Антихриста. Никогда раньше не видел таких цветов. Возможно, это какой-то культ, о котором мы никогда не слышали. В конце девятнадцатого столетия существовало множество маргинальных групп, практиковавших черную магию и дьяволопоклонничество.

– Послушайте! – сказал я, касаясь его руки.

Мы снова услышали крик девочки. Похоже, ее отвели в комнату, которая сейчас служила гостиной. Ее крики стали не такими истеричными, но более жалобными, словно она приняла то, что должно было с ней случиться, но переживала глубокое отчаяние.

– Да придаст нам Господь силы, в которой мы нуждаемся, – выдохнул Пикеринг, и мы начали спускаться по лестнице.

В 1886 году дом в целом мало отличался от того, каким мы застали его в 1992-м. Только лестница и коридор были обшиты темными дубовыми панелями. Выше стены были оклеены обоями с желто-зелеными растениями, напомнившими мне рисунки Обри Бердслея[35]. Их тонкие линии зеленоватого оттенка скорее напоминали о тлене, чем украшали интерьер. Повсюду витал запах сырой штукатурки, вареной рыбы и лавандового воска.

В коридоре висело множество фотографий и рисунков – но, конечно, не было фотографии «Фортифут-хаус, 1888 год». Когда мы с Деннисом Пикерингом осторожно продвигались к открытой двери в гостиную, я заметил на стене очень детальный готический офорт «Подача первого блюда на ужин в честь коронации Якова Первого» и несколько странных гравюр с изображением таинственных садов, полных необычных беседок, бельведеров и животных, размером с оленя, покрытых панцирями, но с конечностями насекомых. Были там и ветеринарные диаграммы мутировавших животных, медицинские иллюстрации беременных женщин, дышащих хлороформом из восьмигранных стеклянных банок. И другие пугающе подробные рисунки женщин, чье чрево изучали с помощью ламп и «двухстворчатых влагалищных зеркал».

У меня не было времени рассмотреть все внимательнее, но я не мог представить себе коллекцию менее подходящую для детского приюта. Это были весьма причудливые или пугающие изображения, многие – откровенно гинекологической тематики. Заметил я даже жуткую гравюру «Солдатская жена, последовавшая за мужем в бой и, будучи разорванной пополам пушечным ядром, родившая живого младенца».

Пикеринг поднял руку, подавая мне сигнал остановиться и не шуметь. Мы были всего в двух шагах от двери гостиной. И уже отчетливо слышали пронзительное хныканье маленькой девочки, уже охрипшей от плача, нелепое хихиканье Бурого Дженкина и глухо звучащий настойчивый голос молодого мистера Биллингса. Серый осенний свет падал на ковер с красно-коричневым рисунком, протертый до блеска тысячами ног в кожаных башмаках. Где-то позади нас – наверное, на кухне – раздавалось бряцанье и кто-то пел песню «Две девчушки в синем».

– Скажите, что мы будем делать, – прошипел мне Деннис Пикеринг. В его дыхании я уловил неприятный запах от большого количества выпиваемого чая – вопреки мнению Лиз, что все викарии пахнут алкоголем.

– Я не знаю, – что нам делать, – сказал я.

А потом вспомнил слова Лиз: «Ты не можешь ни с чем определиться. Уходи – останься – останься – уходи. Дэвид, ради бога, определись уже. Пусть ты даже ошибешься».

Я обдумывал план действий, когда услышал громкий, уверенный и умудренный жизнью голос, заставивший меня затаить дыхание. Это был женский голос с ист-эндским акцентом, но не имеющий ничего общего с современным невнятным бормотанием. Женщина говорила четко, резко, несколько необычно, используя просторечные выражения. Я не сомневался: это была Кезия Мэйсон, протеже старого мистера Биллингса и возлюбленная молодого.

– Ну давай же, маленькая проказница. Время собирать яблоки и груши. Старый Друг ждет тебя.

Девочка снова громко всхлипнула, коротко и хрипло. Молодой мистер Биллингс произнес:

– Кезия, мы так не договаривались. Ты сказала, двенадцать. Столько и получишь. Двенадцать и так слишком много. Двенадцать, и не больше.

– Когда я говорила про двенадцать, любовь моя?

– Когда мы договаривались. И Дженкин сказал: двенадцать. Не больше.

– Да это когда было-то!

– Кезия, ты не можешь брать больше. Что скажет Барнардо?

– Мы пошлем за Мазуревичем. И он подтвердит, что все они были выселены.

– Черт, Кезия, ты не можешь забрать всех!

– Старый Друг берет то, что ему необходимо, – сказала Кезия. Все это время девочка непрерывно рыдала. – А Старый Друг хочет больше, чем хлеб с маслом и сельдью.

– Похоже, они идут сюда, – прошептал я Пикерингу. – Поступаем так: я хватаю девочку, а вы начинаете кричать. Что угодно – молитвы, проклятия, лишь бы сбить их с толку.

Пикеринг неожиданно схватил меня за руку:

– Если мы схватим ее и заберем с собой на чердак, в наше время, думаете, она выживет?

– Что вы хотите этим сказать?

– Думаете, она выживет? Мы в 1886 году, насколько я понял. Здесь этому ребенку лет десять-одиннадцать. Но если мы заберем ее в 1992 год, ей же будет больше ста лет? Мы убьем ее, как и Кезия Мэйсон. Возможно, более жестоким способом.

Но тут девочка закричала еще громче, и я понял, что мы должны хоть что-то сделать.

– Ради бога, Деннис, ведь нам же удалось вернуться в то время, когда мы еще не родились! Это может сработать и в обратную сторону.