Читать книгу "Безгрешность - Джонатан Франзен"

В хорошую погоду у входа на территорию Штази собирались большие толпы обеспокоенных граждан. В плохую – только ядро протеста, одни и те же лица, мужские и женские, люди, которые незаслуженно подвергались репрессиям и имели к министерству суровые личные счеты. Больше всех Андреасу приглянулся один молодой человек его возраста – его схватили на улице еще школьником после того, как он вступился за одноклассницу, к которой грубо приставал сынок крупного чина из Штази. Его предупредили, он проигнорировал предупреждение – и шесть лет, две тюрьмы. Он пересказывал свою историю вновь и вновь, пересказывал всякому, кто готов был слушать, и каждый раз она трогала Андреаса. Хотел бы он знать, что сталось с девушкой.

А однажды вечером в начале декабря, спустившись к себе в подвал, он открыл дверь и увидел: на кровати сидит и спокойно читает “Берлинер цайтунг” его мать.

Дыхание пресеклось. Он мог только стоять на пороге и смотреть на нее. Пугающе похудевшая, но прекрасно одета и в целом ухоженная. Она сложила газету и поднялась.

– Хотела посмотреть, как ты живешь.

По-прежнему дьявольски хороша. Волосы все того же невероятного рыжего цвета. Черты заострились, но морщин нет.

– Кое-что из книг я бы охотно взяла почитать, – сказала она, подойдя к полкам. – Отрада сердцу – видеть, как много тут по-английски. – Она сняла с полки томик. – Что, любишь Айрис Мердок так же, как я?

Дыхание восстановилось. Он спросил:

– Зачем ты сюда явилась?

– Зачем? Ну, не знаю. Увидеть свое единственное дитя спустя девять лет. Что тут странного?

– Я хочу, чтобы ты ушла.

– Не говори так.

– Я хочу, чтобы ты ушла.

– Нет, не говори так, – повторила она, ставя книгу на полку. – Садись, побеседуем. Теперь нам ничего не грозит. Уж кому знать, как не тебе.

Она оскверняла комнату, оскверняла его, и все же какая-то предательская его часть была вне себя от радости. Девять лет он томился по ней. Именно ее искал в каждой из пятидесяти трех девиц, искал и не находил. Ужас как сильно он ее любил.

– Посиди со мной, – промолвила она, – расскажи про себя. Выглядишь замечательно. – Тепло улыбаясь, она окинула его взором с головы до ног. – Мой сильный красавец сын.

– Я тебе не сын.

– Не глупи. У нас были тяжелые времена, но теперь все это позади. – Ее улыбка лишилась тепла. – Сорок лет под властью свиней, которые довели моего отца до самоубийства, – все это позади. Сорок лет ублажать самых глупых, скучных, подлых, уродливых, трусливых, самодовольных вонючих филистеров, каких только видел мир. Все позади. Пуф!

Поток уничижительных эпитетов мог бы сойти за проявление освежающей откровенности, если бы не породившее их самомнение – оно было прежним, а потому слова матери лишь усугубили оскорбление, которое она ему нанесла своим приходом. В прежние времена она так же бодро и язвительно поносила американскую администрацию. Он чувствовал, что готов придушить ее ради спасения собственной жизни, придушить, чтобы перестала выделять этот яд самомнения. Второе убийство всегда легче проходит, чем первое.

– Ну садись же, садись, поговорим, – настаивала она.

– Нет.

– Андреас, – в ее голосе послышались успокаивающие нотки, – все уже миновало. Твоему отцу, конечно, ужасно тяжело. Единственный в стране по-настоящему умный и честный человек. Единственный, кто искренне старался служить стране, а не себе. Он безутешен. Как бы я хотела, чтобы ты пришел с ним повидаться.

– Этого не будет.

– Неужели ты не можешь понять его и простить? Ты поставил его в ужасное положение. Теперь это кажется смешным, но тогда было вовсе не смешно. Перед ним был выбор: служить стране или быть отцом поэта-оппозиционера.

– Нетрудный выбор, учитывая, что я ему даже не сын.

Она вздохнула.

– Как бы я хотела, чтобы ты оставил это.

Он видел, что она права: это не имело значения. Ему было безразлично теперь, кто его отец, он полностью утратил связь с тем юным Андреасом, которому это было важно. Может быть, причина в том, что он размозжил человеку голову лопатой? Той, старой злости уже не было. Остались только любовь и отвращение – чувства более глубинные.

– Все будет хорошо, – сказала Катя. – Даже у твоего отца. Ему просто надо пережить эти трудные дни. Он пять лет, если не больше, знал, к чему идет дело, но смотреть, как все происходит, – это для него убийственно. Ему предлагают должность в новом правительстве, но он намерен в конце года уйти. Все в итоге будет хорошо – у него блестящий ум, он еще не слишком стар, чтобы преподавать.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – процитировал он Шекспира по-английски.

– Он ничего плохого не делал. В правительстве были убийцы и воры, но он не из их числа.

– Всего-навсего он сорок лет им содействовал.

Она расправила плечи.

– Я по-прежнему верю в социализм – он работает и во Франции, и в Швеции. Если хочешь кого-то винить, вини советских свиней. Мы с твоим отцом делали все, что можно было делать в тех условиях. Мне не за что извиняться.

Политика, коллективная вина, конформизм – все это нагоняло на него сейчас бóльшую скуку, чем когда-либо.

– Так или иначе, – продолжала Катя, – я подумала, может быть, ты хочешь вернуться домой. Ты можешь снова поселиться в своей комнате, там гораздо удобнее, чем в этом… помещении. Думаю, тебя примут обратно в университет, учись и живи с нами, за жилье тебе платить не надо будет. Возвращайся в семью.

– Тебе нравится эта идея?

– Нравится, поверь мне. Ты можешь, если надумаешь, поселиться и на даче, но оттуда далековато ездить. К тому же не исключено, что мы ее продадим.

– Что?

– Невероятно, но перекупщики с Запада уже рыщут по всему городу. Один добрался до Мюггельзее, говорил с нашими соседями, предлагал твердую валюту.

– Вы продаете дачу, – глухо проговорил он.

– Это же не дом, а уродство. Твой отец не согласен, но это у него чистейшая сентиментальность. Перекупщик сказал, что есть план снести все дома по берегу озера, расчистить все бульдозерами и устроить поле для гольфа. Весси[29]не так сентиментальны.

Помимо страха, при мысли о бульдозерах у него возникло и другое чувство: чувство, что Республика его предала. Все, к чему она прикасалась, обращалось в дерьмо. Даже от западных перекупщиков не сумела защититься. Он всегда знал о ее смехотворной беспомощности, но сейчас эта беспомощность уже не казалась забавной.

– О чем думаешь? – с ноткой игривости спросила Катя.

Оставался только один путь. Он перешагнул порог, вошел в комнату и закрыл за собой дверь.