Читать книгу "Первая мировая война. Катастрофа 1914 года - Макс Хейстингс"

Подобное стремление «погреть руки» вызывало негодование общественности. Когда население кинулось делать продуктовые запасы, некоторые немецкие лавочники закрыли магазины вовсе, а цены подняли почти все торговцы. В Мюнхене вдвое вырос в цене картофель, на 45 % подорожала мука, втрое – соль. В Гамбурге группа разгневанных горожанок взяла штурмом лавку одного такого выжиги и отлупила хозяина связками выставленных на продажу сосисок. Deutsche Volkszeitung писала о потасовке из-за картофеля между покупателями и торговкой овощами, запросившей по 12 пфеннингов за кило вместо привычных 6–7. «Не хотите покупать по такой цене, продам русским!» – заявила торговка в запале. От разъяренных горожан женщину пришлось отбивать полиции.

Журналы постепенно заполнялись фотографиями и зарисовками солдат и военного снаряжения. В газетах почти все новости вытеснили военные сводки – довольно туманные и надуманные. На уроках математики школьники решали задачи с солдатами и кораблями. В бесчисленном количестве сочинялись стихи о войне – почти все ужасные: «В грозный час я жизнь отдам за Англию мою, – писала дочь поэта-лауреата Роберта Бриджеса Елизавета. – Смерть приму как высшую награду я, / Если призовет за дело правое сразиться Англия моя».

В лондонском Музее мадам Тюссо фигуру кайзера перенесли из Королевской галереи в Палату ужасов. Прославленное чувство юмора начало отказывать британцам с первых же дней войны: Бернард Шоу жестоко поплатился за статью, в которой призывал обе воюющие стороны расстрелять командование и разойтись по домам{256}. Его произведения изъяли из библиотек и книжных магазинов, а влиятельный литературный деятель Джон Коллинз Сквайр призвал обвалять нечестивца в дегте и перьях. Неисправимый Шоу тем временем язвительно советовал союзникам, если те серьезно настроены расправиться с Германией, выбрать самый рациональный способ – перебить всех немок{257}.

2 августа рота Шервудского егерского полка прибыла на судоверфь Armstrong на Тайне и рассредоточилась вокруг почти достроенного дредноута. Он должен был стать гордостью турецкого флота, и пять сотен моряков султана на старом пассажирском судне ниже по течению уже дожидались окончания постройки. Однако Уинстон Черчилль решил иначе, отдав преимущественное право британскому флоту, поэтому через несколько недель бывший Reshadieh, переименованный в Erin, присоединился к британской эскадре в Скапа-Флоу. Второй линкор, Sultan Osman I, превратился в Agincourt. И хотя Британия предлагала арендовать корабли у Турции за 1000 фунтов в день, а также вернуть их или выплатить полную стоимость расходов на постройку после окончания боевых действий, потеря двух кораблей, строившихся частично на народные средства, привела турок в ярость. Во многом именно недружелюбные действия Британии повлияли на решение Константинополя принять через несколько дней в своем порту Goeben и Breslau. Нейтралитет Турции оказался под большим вопросом.

Европа со скрипом приспосабливалась к перераспределению симпатий и антипатий. Франц Иосиф в Вене из солидарности с «профсоюзом монархов» отклонил выдвинутое Военным министерством предложение лишить 27-й пехотный полк звания «Собственный [полк] Его Королевского Величества короля Бельгии». В Австрии из тех же соображений за 12-м гусарским полком сохранилось звание «Собственный Его Величества короля Эдуарда VII». Британская же королевская семья почти сразу отобрала почетные британские звания у своих немецких родственников: кайзеру, в частности, пришлось отослать в Букингемский дворец форму адмирала флота и фельдмаршала. Прокатилась волна патриотических переименований. Сад короля Вюртембергского в Ницце стал площадью Эльзаса-Лотарингии. В бывшем берлинском Grand Cafe, которое теперь называлось Café Unity («Единство»), на стене красовалась постоянно обновляемая карта военных действий и зачитывались вслух сводки с фронта. Многие немецкие рестораны удалили из меню французские и английские названия блюд, оставив, к немалому замешательству обедающих, только описания на родном языке{258}. Во Франции пиво Pilsner стало продаваться под маркой Bière de la Meuse («Маасское пиво»).

Европу охватила лихорадка шпиономании. В католическом городе Мюнстере горожане схватили нескольких монахинь, заподозрив в них русских шпионок; главного городского садовника полиция арестовывала четыре раза за пристрастие к костюмам английского покроя{259}. Британские газеты сообщали, что в Брюсселе «были арестованы пять немецких шпионов, переодетых священниками». Слухи о русских агентах, взрывающих мосты и отравляющих питьевую воду, вынуждали мюнхенскую полицию патрулировать улицы, заверяя горожан, что они спокойно могут пить из кранов. В Белграде арестовали нескольких человек, якобы подающих световые сигналы из гостиницы Moskva австрийским пулеметчикам в Земуне{260}.

Парижский отель Astoria закрыли в связи с обвинением его немецкого управляющего в установке на крыше аппарата для перехвата французских телеграфных сообщений. Управляющего, как стало известно британскому послу из неофициальных источников, расстреляли. Слухам посол не поверил, однако предположил смиренно, что «жертв будет еще много»{261}. The Times напечатала письмо, открывающее читателям глаза на опасность, которую представляют для государства выдающиеся британцы тевтонского происхождения: «За последнюю четверть столетия деньги помогли проникнуть в британское общество многочисленным высокопоставленным чужестранцам (иногда натурализовавшимся, иногда нет), состоящим в тесных отношениях с немецкими финансовыми кругами». Автор письма призывал прослушивать телефоны и установить пристальное наблюдение за такими «высокопоставленными сочувствующими», закончив мрачным предупреждением: «Не хочу показаться паникером, но я знаю, о чем пишу». Это грязное послание было подписано буквой S{262}.

В Берлине знаменитая актриса датского происхождения Аста Нильсен подверглась неожиданному нападению на Унтер-ден-Линден: «У меня с головы сдернули шляпу, обнажив черные волосы. Позади кто-то крикнул: “Русская!” – меня схватили за волосы, я взвизгнула от боли и страха. Прохожий впереди обернулся и, узнав меня, прокричал обидчикам, кто я такая. Тогда они отпустили меня и принялись ругаться между собой. Один, замолотив руками как полоумный, съездил другому по лицу. Полилась кровь. “Вам нельзя здесь оставаться, – сказал мой спаситель. – Здесь все с ума посходили, уже не понимают, что творят”»{263}.

Всех мучила неутолимая жажда новостей. Свежие выпуски газет рвали у продавцов из рук, завсегдатаи кафе заговаривали с совершенно незнакомыми людьми. Распускались дикие слухи. В Санкт-Петербурге прошла молва о смерти Франца Иосифа. Австрийские солдаты в Мостаре услышали, будто во Франции началась революция и президента республики убили{264}. Всезнайки на террасах Ниццы предрекали голод, который вынудит Германию закончить войну в считаные недели. Местный житель писал 5 августа: «Подлинных военных сводок не поступает ни сушей, ни морем – в газетах печатают сплошные выдумки». На той же неделе немецкая Hannoverscher Courier опубликовала оскорбительную заметку: «Звери! <…> Вчера французский хирург и двое переодетых французских офицеров попытались запустить в фонтаны холерную бактерию. Их предали военному трибуналу и расстреляли»{265}. Говорили о бельгийских злодеях, убивающих мирных немецких граждан: якобы солдаты Мольтке задержали бельгийца с карманами, полными немецких пальцев, отрезанных вместе с перстнями.