Читать книгу "Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл"

– Что это у нас тут?

– Ну-ка, ну-ка, ты откуда, мальчик?

– Отс-сюда, – проблеял Беньямин. – Я венец, как и вы. Живу на Брандштадте.

– Слыхали, герр Клингеманн? Эта крыса думает, что он – как мы.

– Слыхал. – Светловолосый человек сошел вниз, передав лампу напарнику. От улыбки Клингеманна Беньямин поморщился и попытался представить, что его ждет. И не зря: от резкого удара сначала в одно ухо, потом в другое закружилась голова. Кто-то силком опустил его на колени, и он тяжко рухнул, мелкие камешки впились ему в голени. Клингеманн склонился к нему так близко, что Беньямин унюхал запах его сигарет, душок затхлого табака, бриолин и мускусный аромат, который он узнал, но не смог вспомнить, что это. – Ничего общего у тебя с нами, мальчик. Вене тебя и твоего племени не нужно. Понял?

Ярость в Беньямине ненадолго пересилила страх.

– Я здесь родился. У меня столько же прав… – Удар уложил его боком на брусчатку, головой он стукнулся о камни.

– Нет у тебя прав, крыса.

– Поглядим, из чего эта тварь сделана. – Голос Клингеманна.

Беньямин резко тряхнул головой, пытаясь собраться с мыслями.

– Я такой же, как вы, – начал он, но понял, что речь не о нем. В двух шагах от него рычал и повизгивал здоровенный черный пес, он хватал зубами воздух и рвался на волю. Сцепив зубы, Беньямин насилу поднялся на ноги. Он почти выпрямился, но тут его сшибли с ног. Тяжелый сапог опустился ему между лопаток, прижал к земле.

– Ты нам не ровня, – пролаял Клингеманн. – Придет время, и мы тебе это докажем. Ползи в свою крысиную нору… Нет, на четвереньках. И скажи спасибо, что у нас есть дела поважнее. – Он пнул Беньямина под ребра. – И запомни: тебя уже два раза предупредили, чтоб ты не совался куда не надо. Больше не пробуй. В следующий раз увижу – окажешься там, куда попадают тебе подобные, когда из вас вышибают дух.

Десять

Грет скармливает папины рубашки валикам, а ручку поворачивает так рьяно, что слова выскакивают толчками, как вода.

– Вы плохо кончите, сударыня, если не исправитесь. Знаешь, что бывает с девочками, которые врут? – Я закатываю глаза и пинаю корыто. – Прекрати. В последний раз спрашиваю: ты украла пирог?

– Нет. Мне не нравится Spuckkuchen[89].

Грет прищуривается.

– Это еще почему?

– Я люблю черешню, а не эти кислые с косточками.

– Ах вон что. Вот ты и попалась. Откуда ты знала бы, черешня это или нет, если б не попробовала? – У Грет в руках мое платье, сплющенное деревянными валиками, тонкое, как бумага. Она его встряхивает, и оно опять оживает, машет мне рукавом на прощанье и падает в бельевую корзину. – Я знаю сказку про девочку, которая врала и врала, пока не заявила, что может спрясть из соломы золото, скверная тварюшка.

– Вот дура.

– Еще бы. Ну какое из соломы золото? Старым коровам только жевать. – Валики сплевывали папины докторские халаты – длинные и плоские, они мне напомнили картинку с Уэнди, как она пришивает Питеру Пэну его тень. Грет подхватывает их, не дает им упасть на землю. Внимательно рассматривает, убеждается, что они белы, как пролитое молоко, и все отпечатки больных людей из них выварились. – Однако вот беда: про это прослышал Император. Он был очень богат, но таким людям всегда хочется богатеть еще. Так устроен божий свет. И всегда такой был. И всегда будет. Богатые богатеют, бедные беднеют. Справедливости тут не случается. Будь оно по-моему…

Она продолжает разговаривать со стиркой, а я срываю одуванчики-часики и пытаюсь заставить их доложить мне, сколько времени: eins, zwei, drei, vier, fünf…. Грет как-то рассказывала, что если сдуть все-все семечки, мама разлюбит. Но теперь-то уже и не важно. Я дую и дую, пока не добираюсь до семи, но на самом деле уже одиннадцать с лишним, а значит, и одуванчик мне тоже правды не говорит.

– И что же Император сделал? – спрашиваю я, когда Грет наконец перестает бурчать.

– Он приказал своим стражникам запереть маленькую врушку в погреб с целым возом соломы и с прялкой. Там, в темноте, она и сидела. Одна. Ей и сухой корки-то не доставалось пожевать, не говоря уже о краденом вишневом пироге. Прясть во спасение своей жизни, пока не сбудутся мечты Императора – пока все его сокровищницы не переполнятся золотом.

– А почему она не сбежала из того угольного погреба?

– Императоры не топят углем. Они жгут банкноты.

– А что потом с ней случилось? – Я прыгаю с одной ножки на другую, мне интересно, чем все кончится. – Никто не пришел ее спасти?

– Нет, – обрывает меня Грет и хватает мешок с прищепками. – На сей раз гадкую девчонку пришлось не на шутку проучить за вранье. Она, может, до сих пор там и сидит, если только ее не съели заживо голодные крысы. Брысь с дороги, у меня дела.

– Но… ты раньше говорила, что человечек по имени Румпельштильцхен напрял из соломы золота, и я… и она стала Королевой. – Я изо всех сил сосу палец. На слезы нет времени.

– Сказки, – говорит Грет, – шустрые ходоки, пришли – и уж нет их. – Она выплескивает ведро мутной воды на камни, и я отпрыгиваю: мыльные пузыри с ультрамариновым отливом – из-за Waschblau[90]– устремляются к сливу. – Да-да, сказки меняются с ветром, с приливами, с луной. Да и вообще они через раз – туман плетеный, и потому исчезают, когда на них падает свет дня.

– Когда я буду выдумывать сказки, я их запишу, и они никуда не исчезнут и не изменятся.

Грет жмет плечами.

– Они же тогда будут ненастоящие сказки, а?

Там, куда мы каждый день ходим, тюки соломы – громаднее Эрики и очень тяжелые. Прялки нету, и Эрика скручивает солому в длинные веревки, а потом плетет из нее обувь. Руки у нее все в мелких уколах и царапинах. Иногда они кровят. Пальцы у нее опухают и болят, но она все равно должна скручивать и плести дальше, еще, еще, как та девочка из сказки, которая не могла перестать плясать. Другие тут делают из соломы мешки и шляпы от солнца.

По утрам я пытаюсь прятаться, но Эрика всегда знает, где меня искать. Мне сюда ходить не нравится. Тут холодно и очень пыльный воздух. Солома невкусная, ее не проглотишь, сколько ни жуй. Как вообще коровы ее едят? Делать совершенно нечего – только сидеть под скамейкой и рассказывать Лотти сказки про солому: «Румпельштильцхен», «Три поросенка» и ту, которая про соломенного бычка со смоляным бочком. Я их рассказываю сотней всяких способов, но у них всех счастливый конец. Те, которые поужаснее, я держу в голове – потом Даниилу расскажу. Иногда я пробираюсь в соседнюю комнату и смотрю, как из тростника делают тюфяки. Они сырые и воняют речным берегом, напоминают мне «Ветер в ивах». Папа начал мне ее читать на Рождество, перед тем как мы сюда приехали, но потом стал очень занят и не дочитал, а Грет сказала, что у нее от маленьких буковок голова болит.