Читать книгу "Все четыре стороны. Книга 1. По рельсам, поперек континентов - Пол Теру"

Выше по реке Кабул, уже за окраиной города, на каменистой пустоши я натолкнулся на стоянку пуштунов. Это был большой лагерь — десятка три драных белых шатров, верблюды, а коз и ишаков — вообще полчище. Догорали костры, на которых готовили еду, между шатров носились дети. Мне страшно захотелось все это заснять, и я уже достал фотоаппарат, когда в нескольких футах от меня ударился о землю камень. Его швырнула какая-то старуха. Сделав угрожающий жест, она подобрала еще один камень. Но не швырнула — а обернулась и на что-то уставилась.

Посреди лагеря разразился страшный переполох: один из верблюдов упал. Валяясь на боку на пыльной земле, он сучил ногами, пытаясь приподнять голову. Дети забыли об играх, женщины — о своих котлах, мужчины вышли из шатров — все кинулись к верблюду. Старуха тоже побежала туда, по, заметив, что я иду за ней по пятам, задержалась и все-таки швырнула в меня камнем.

Раздались крики. Высокий человек в широком одеянии, размахивая ножом, смешался с толпой. Люди расступились перед ним и попятились от верблюда; только благодаря этому я смог увидеть, как высокий занес нож над шеей бьющегося верблюда и с силой опустил, трижды вонзив в горло. Казалось, он проколол огромную надувную игрушку. Голова верблюда моментально плюхнулась на землю, ноги застыли, хлынула кровь, образовав на земле большой треугольник. Она брызнула футов на пять-шесть и впиталась в песок.

Я подобрался ближе. Старуха завопила, и к ней ринулось человек пять-шесть с ножами и корзинами. Старуха указала им на меня, но я не зевал — стремглав побежал в сторону шоссе и оглянулся лишь после того, как почувствовал: опасность миновала. За мной никто не гнался. Люди с ножами столпились вокруг верблюда — на него набросился весь лагерь — и уже освежевывали и разделывали несчастное животное.

Дингл

Путешествие по чужой стране почти равносильно сочинению романа. Странствие — род творчества: оно не просто занимает тебя всякой ерундой и тешит душу, а питает воображение, дарит чудо за чудом, учит запоминать и, когда все врезалось в память, снова трогаться в путь. Открытия, которые путешественник делает среди обыденности — эти занятные ребусы, подкидываемые жизнью, — одного порядка с тем, что увлекает и воодушевляет прозаика в его одиноком труде. Гиблое дело — пускаться в путь, почти все зная заранее: путешественника, который досконально осведомлен о своем маршруте, скука одолевает так же быстро, как писателя, который просчитал весь сюжет наперед. А лучшие пейзажи — те, которые кажутся безликими или, наоборот, чересчур подробными и пестрыми: скрытые в них сюрпризы открываются только пристальному взору и в дискомфортных условиях (а потом, вспоминая о своих тяготах, этот дискомфорт смакуешь). Только дураки полагают, что дождь может испортить отпуск.

«Чужая страна» — написал я, но в чем критерий чуждости? Вот страна, где солнце в десять часов вечера прорывается сквозь облака и разыгрывает закат, не менее помпезный и многообещающий, чем рассвет. Вот остров, сложенный, как оказывается при ближайшем рассмотрении, исключительно из кроличьего помета. Угрюмые цыгане и их таборы, уморительно заваленные самым неожиданным хламом. Люди, в град и бурю приветствующие вас словами «Славный денек». Живые изгороди из фуксии: высотой в семь футов, протяженностью в несколько миль, — увешаны лиловыми цветами, похожими на китайские фонарики. Древние замки, сохранившиеся в идеальном состоянии, необитаемы; а по соседству — обитаемые халупы. Опасности: крутые холмы и прибрежные утесы, к которым надо прижиматься всем телом — иначе свалишься в бездну. Каменные алтари, к которым последними приближались друиды, штормы, которые нежданно начинаются и через несколько минут утихают, а местное наречие — по звучанию похожее на русскую речь вполголоса — до того непостижимо, что приезжий, сколько бы он ни вслушивался, чувствует себя, как выразился один туземный писатель, «собакой на концерте».

Думаете, это какая-то отдаленная престранная земля — вроде страны джамблей, придуманной Эдвардом Лиром? Отнюдь — я говорю о части Европы, которая в географическом отношении наиболее близка к Америке, — сарделькообразном выступе протяженностью в тридцать миль на юго-западном побережье Ирландии. Это полуостров Дингл. За Динглом — только Бостон и Нью-Йорк, куда, кстати, сбежали многие уроженцы полуострова. Почва не отличается плодородием. Рыболовство — занятие трудоемкое и опасное. Цены на продукты высокие, и если бы власти Ирландии не предоставляли финансовых льгот коренным жителям, те, наверно, давно снялись бы с места и переселились вглубь острова, подобно обитателям острова Грейт-Бласкет, которые все бросили и обосновались на Дингле, оставив свои хижины с полями кроликам и воронам.

Праздному путешественнику нетрудно приукрасить эти места в своем воображении: расцветить их романтическими гиперболами, увидеть в суровом климате и истощенной почве Дингла «Кельтские Сумерки»[80], а в сто несгибаемых оптимистичных жителях — ту ипостась ирландского характера, которую следует беречь и культивировать. Но это покровительственное отношение, за которым таится снисходительная жалость, — презрение горожанина к деревенщине. Человека с фотоаппаратом побережье Ирландии завораживает, но для рыбака оно — лютый враг. Я провел на полуострове восемь дней; в течение пяти из них рыбацкие суда оставались на приколе в бухте Дингл — погода их в море не пускала. О неистовстве ветров свидетельствуют трупы чаек, которые валяются под обрывом Клоджер-Хед, точно старомодные дамские шляпки; и нигде больше я не видал столько овечьих черепов, белеющих на склонах, и столько раздробленных костей в кустах.

Землю тут возделывают самыми примитивными и обременительными методами: лошади, мулы, телеги, тупые плуги. Верность традициям — от бедности: прогресс был бы слишком накладен, так как бензин стоит дороже «Гиннесса». По расхожим представлениям, ирландец каждый вечер проводит в местном пабе, где пьет и пляшет до упаду, но в деревнях Дингла веселятся только по воскресеньям, а в другие дни после работы поскорее ужинают и ложатся.

— Если кто уезжает, я им этого в вину никогда не ставлю, сказал один фермер из Даикина. — Молодым тут делать нечего. Работать негде, и чем дальше, тем только хуже.

После разговора о доблестных свершениях Финна Маккула[81], эльфов и лепреконов разговор переходит на стоимость запчастей, цены на зерно, курс ирландского фунта (он упал ниже британского). Атмосфера изолированности усугубляется и особым языком — многие здесь не говорят по-английски, знают только гэльский. Жизнь на отшибе отбивает интерес к политике. О партизанской войне в Северной Ирландии здесь почти не толкуют; те немногие, с кем я попытался обсудить эту тему, ограничились заявлением, что Ольстер надо бы присоединить к Эйре.[82]