Читать книгу "Отчаяние - Грег Иган"

Де Гроот вышла. Мосала опустилась в кресло напротив, ярко освещенное падающим из окна светом. Похоже, разговор с домом ее взбодрил, но сейчас, на солнце, стало видно, как она устала.

Я спросил:

– Можно начинать?

Мосала с усилием улыбнулась.

– Быстрее начнем, быстрее закончим.

Я вызвал Очевидца. Свет за время интервью заметно поменяется, но при монтаже можно будет пересчитать все на отражающие способности и смоделировать более выгодное освещение.

Я спросил:

– Это мать вдохновила вас заняться наукой?

Мосала скорчила рожу и передразнила зло:

– Это мать вдохновила вас на такие убогие… – Она замолкла и сделала вид, что раскаивается, – Извините. Можно сначала?

– Не нужно. Не думайте о связности – это не ваша забота. Просто говорите. Если посреди ответа захотите сказать иначе, просто начните заново.

– Ладно, – Она прикрыла веки и устало повернулась к свету, – Моя мать. Мое детство. Мои ролевые модели, – Открыла глаза, – А нельзя проскочить эту муру и перейти к ТВ?

Я сказал терпеливо:

– Я знаю, что это мура, вы знаете, что это мура, но, если правление сети не увидит положенной доли «детских формирующих влияний», они пустят вас в три ночи, заменив в последнюю минуту какую-нибудь дурацкую программу о не поддающихся лечению кожных заболеваниях.

ЗРИнет (разумеется, присвоившая себе право говорить от имени всех пользователей) придерживается четкого списка: столько-то минут о детстве, столько-то о политике, столько-то о семье, и так далее и тому подобное – этакое «раскрась по цифрам» руководство к превращению людей в ходкий товар; и одновременно шаблон, создающий у тебя иллюзию, будто ты их объяснил. Своего рода внешняя версия области Ламента.

Мосала удивилась:

– Три ночи? Вы серьезно? – Она задумалась, – Ладно. Если речь о таком, я согласна подыграть.

– Тогда расскажите про свою маму.

Я поборол искушение сказать: «Можете отвечать „да“ или „нет“ произвольно, но только не противоречьте себе».

Она заговорила бойко, импровизируя на тему «моя жизнь как набор эффектных фраз» без всякой заметной иронии.

– Мама дала мне образование. Под образованием я не имею в виду школу. Она запустила меня в сети, а к семи годам разрешила пользоваться взрослым сборщиком информации. Она открыла мне… целую планету. Мне повезло: мы могли себе это позволить, и она прекрасно знала, что делает. Однако она не ориентировала меня на науку. Дала мне ключи от огромной игровой площадки и отпустила резвиться. Я с тем же успехом могла увлечься музыкой, живописью, историей… чем угодно. Меня никуда не толкали. Мне предоставили свободу.

– А ваш отец?

– Мой отец был полицейским. Его убили, когда мне исполнилось четыре.

– Вероятно, вы очень переживали. Не думаете ли вы, что ранняя утрата пробудила в вас независимость, напористость…

В быстром взгляде Мосалы было больше жалости, чем раздражения.

– Отца убили снайперским выстрелом в голову. Во время политических волнений он защищал двадцать тысяч человек, чьи взгляды не разделял. И – не для записи, как бы это ни повлияло на сетку вещания – я его любила и до сих пор люблю. Он – не выпавший винтик в моем психодинамическом часовом механизме. Не «пустота, которую требовалось компенсировать».

Я покраснел от стыда, потом взглянул на ноутпад и пропустил несколько таких же дебильных вопросов. Всегда можно дополнить интервью воспоминаниями друзей детства, документальными кадрами кейптаунских школ в тридцатых… да чем угодно.

– Вы сказали в другом месте, что полюбили физику в десять лет, поняли, что хотите заниматься ею всю жизнь, по чисто личным причинам, из любопытства. А когда, как вам кажется, вы начали осмыслять то окружение, в котором развивается наука? Экономические, общественные, политические факторы.

Мосала отвечала спокойно:

– Думаю, года два спустя. Когда начала читать Мутебу Казади.

Я не слышал, чтобы она раньше упоминала его в интервью. Какая удача, что я наткнулся на это имя в своих изысканиях по поводу ПАФКС. Хорош бы я был, если бы сейчас с глупым видом переспросил: «Мутебу… кого?»

– Значит, технолиберация оказала на вас влияние?

– Конечно, – Она удивленно нахмурилась, словно я спросил, слыхала ли она об Альберте Эйнштейне. Яне знал, честна ли она сейчас или старательно подстраивается под требуемое клише, – но это плата за то, что я попросил ее подыграть, – Мутеба гораздо лучше своих современников понимал роль науки. Он мог в двух предложениях испепелить любые мои сомнения, допустимо ли шарить в мировой сокровищнице культуры и науки, черпать оттуда все, что пожелаю, – Она замялась, потом продекламировала:

Когда Леопольд Второй[10]восстанет из гроба

И скажет: «Меня замучила совесть, возьмите обратно

Небельгийскую слоновую кость, и золото, и каучук!» —

Тогда и я отрекусь от неправедно добытого неафриканского

И с почтением верну дифференциальное исчисление…

Только не знаю, кому, ведь и Лейбниц, и Ньютон

Умерли бездетными.

Я рассмеялся. Мосала сказала серьезно:

– Вы не можете себе представить, каково это – услышать в бессмысленном шуме единственный здравый голос. Антинаучная, традиционалистская волна докатилась до Южной Африки только в сороковых, но когда докатилась… Многие вполне разумные люди начали молоть чудовищный вздор, выяснилось, что наука либо «законная собственность» Запада, которая Африке сто лет не нужна, либо орудие культурной ассимиляции и геноцида.

– Она и впрямь была их орудием.

Мосала сверкнула глазами.

– Чепуха. Науку обвиняют во всех смертных грехах. Тем больше оснований как можно быстрее распределить ее мощь между возможно большим числом людей. Это не повод прятаться в вымышленный мир, объявлять: наука – одно из порождений культуры, нет ничего универсально верного, нас спасут только мистицизм, помрачение рассудка и неведение, – Она сложила ладони лодочкой, словно показывая горстку пространств, – Нет мужского и женского вакуума. Нет бельгийского и заирского пространства-времени. Жить во Вселенной – не культурная прерогатива и не сознательный выбор. И мне не надо прощать порабощение, разбой, империализм или патриархат, чтобы стать физиком или чтобы пользоваться научным инструментарием. Всякий ученый видит дальше, потому что стоит на горе трупов, – и, если честно, мне все равно, какие у них были половые органы, или цвет кожи, или на каком языке они говорили.