Читать книгу "Заяц с янтарными глазами - Эдмунд де Вааль"

Экономика рушилась, и «со всех концов света съезжались крикуны, спеша скупать банки, фабрики, драгоценности, ковры, произведения искусства или земельные угодья, и не последними среди этих людей были евреи. Иностранные хищники, мошенники и жулики валом валили в Вену и приносили с собой чумную заразу». Таковы исторические декорации немого фильма 1925 года «Безрадостный переулок» (Die Freudlose Gasse). Фары машин освещают ночную очередь, выстроившуюся у мясной лавки. «Прождав всю ночь, многие возвращаются с пустыми руками». Некий горбоносый «международный спекулянт» замышляет обесценить акции добывающей компании, а государственный служащий-вдовец (можно ли придумать венский стереотип, больше бьющий на жалость?) тратит свою пенсию на покупку ценных бумаг — и теряет все. Его дочь (Грета Гарбо) — девушка с запавшими глазами, ослабевшая от голода — вынуждена работать в кабаре. Помощь приходит от симпатичного сотрудника Красного Креста — благородного человека, который снабжает несчастных консервами.

В те годы антисемитизм в Вене только окреп. Конечно, можно было слышать отголоски всех этих демонстраций, шумные тирады против «засилья проклятых восточных евреев», но Игги вспоминал, что они всегда смеялись над этим — как смеялись и над массовыми шествиями молодежи, гордо вырядившейся в военную форму, или австрийцев в национальных крестьянских костюмах — альпийских платьях и кожаных штанах. Такие парады устраивались очень часто.

Особенно страшны были Krawalle[61]— шумные, свирепые ссоры и драки, происходившие на ступенях университета между заново возродившимися пангерманскими студенческими братствами, Burschenschaften, и студентами из числа евреев или социалистов. Игги вспоминал, как отец однажды весь побелел от гнева, когда увидел, что Игги с Гизелой наблюдают из окна гостиной за одним из таких кровавых побоищ. «Не смейте показываться им на глаза!» — закричал Виктор — а ведь он никогда не повышал голоса.

Под лозунгом «Очистим австрийские Альпы от евреев» Немецко-австрийский альпийский союз исключил из своих рядов всех евреев. Члены союза могли пользоваться сотнями горных хижин, где можно было переночевать и приготовить кофе на плите.

Игги и Гизела, как многие их ровесники, ходили в горы в начале лета. Они приезжали на поезде в Гмунден, а дальше шли пешком — с рюкзаком за плечами, с альпенштоком и спальным мешком, с плиткой шоколада, горсточкой молотого кофе и сахара в бумажном коричневом кульке. Молоко, булочки и полукружье желтого сыра можно было купить у крестьян. Они наслаждались тем, что выбрались из города на природу. И вот однажды, рассказывал мне Игги, мы отправились в такой поход вместе с другом Гизелы, и сумерки застигли нас высоко в Альпах. Уже похолодало, но мы набрели на горную хижину. Внутри было полно студентов, которые сидели вокруг печки и шумно веселились. Они попросили нас показать членские карточки, а затем велели убираться. Они заявили, что евреи портят горный воздух.

Все обошлось, сказал Игги, мы нашли в темноте какой-то сарай ниже, в долине, а у нашего приятеля, Франци, была карточка, и он переночевал в хижине. Мы никогда не говорили об этом случае.

Не говорить об антисемитизме еще можно было, но не слышать о нем было невозможно. В Вене не было политического консенсуса относительно того, что позволено говорить политикам. Доказательством тому послужила вышедшая в 1922 году книга писателя-провокатора Гуго Беттауэра «Город без евреев: роман о послезавтрашнем дне». В этом обескураживающем романе он рассказывает о Вене, измученной послевоенной нищетой, и об обретающем влияние демагоге, докторе Карле Швертфегере (угадывается доктор Карл Люгер). Швертфегер пытается сплотить население, прибегнув к одному простому приему: «Давайте же поглядим на нашу сегодняшнюю маленькую Австрию. В чьих руках находится пресса, а значит, и общественное мнение? В руках еврея! Кто скопил миллиарды и миллиарды с проклятого 1914 года? Еврей! Кто ворочает громадными суммами наших денег, кто сидит в директорских креслах в крупных банках, кто возглавляет практически все отрасли промышленности? Еврей! Кто владеет театрами? Еврей!» У мэра есть решение — простое решение: Австрия должна изгнать евреев. Все они, включая детей от смешанных браков, должны быть депортированы. Тех евреев, кто попытается тайно остаться в Вене, в случае поимки ждет смерть. «В час дня свистки подали знак о том, что последний поезд с евреями покинул Вену, а в шесть часов вечера… зазвонили все церковные колокола, оповещая граждан о том, что в Австрии не осталось ни одного еврея».

И дальше, после щемящих описаний разлук родственников, отчаянных сцен на вокзалах, откуда евреев увозят в запертых вагонах, рисуется печальная картина постепенного превращения Вены в убогое захолустье: ведь евреев, которые когда-то оживляли этот город, больше не осталось. Вена остается без театра, без газет, без сплетен, без моды и без денег — до тех пор, пока не зовет евреев обратно.

В 1925 году Беттауэра убил молодой нацист. На суде его защищал лидер австрийских национал-социалистов, который придал этой партии некоторый вес на фоне остальной сумбурной венской политики. Летом того же года восемьдесят молодых нацистов ворвались в людный ресторан с криками: Juden, hinaus! (Евреи, вон отсюда!)

Многие беды тех лет объяснялись инфляцией. Говорили, что, если пройти рано утром по Банкгассе мимо здания Австро-Венгерского банка, можно услышать грохот печатных станков. Люди получали новехонькие купюры с едва просохшей краской. Может быть, говорили некоторые банкиры, нам надо сменить валюту и начать все сначала. Заходит речь о шиллингах.

«Всю зиму с неба сыпались вместо снега деноминации и новые нули. Сотни тысяч, миллионы, но каждая снежинка, каждая тысяча сразу тает в руке, — писал венский романист Стефан Цвейг о 1919 годе в романе ‘Угар преображения’. — Деньги тают, пока ты спишь, они улетают, пока ты переобуваешься (а башмаки у тебя разваливаются, у них деревянные подметки), чтобы снова бежать на рынок; ты непрестанно куда-то спешишь, но вечно опаздываешь. Жизнь превращается в сплошную математику: сложение, умножение, сумасшедший вихрь чисел и цифр, водоворот, который подхватывает твои последние сбережения и засасывает их в свою черную ненасытную воронку».

Виктор глядел в воронку собственного вакуума: в конторе на Шоттенгассе в сейфе лежали груды папок с документами, облигациями и сертификатами акций. Все это обесценилось. Поскольку он являлся гражданином побежденной державы, все его активы в Лондоне и Париже, все счета, пополняемые им сорок лет, конторское здание в одном городе, акции «Эфрусси и компании» в другом, — все это подверглось конфискации по выдвинутым союзниками условиям контрибуции. А из-за большевистского переворота русские активы Эфрусси — золото в Санкт-Петербурге, акции нефтяных месторождений в Баку и железных дорог, банки и недвижимость, которые оставались у Виктора в Одессе, — испарились. Он лишился не просто очень крупной суммы. Он лишился сразу нескольких состояний.

Была и более личная потеря: в разгар войны, в 1915 году, умер Жюль Эфрусси, старший брат Шарля и владелец шале Эфрусси. Из-за военных действий его большое состояние, давно уже обещанное Виктору, было оставлено французской родне. Так что прощайте, комнаты с ампирной мебелью! И Моне с ивами, склонившими ветви над берегом реки. «Бедная мама, — написала Элизабет, — столько долгих швейцарских вечеров — и все зря».