Читать книгу "Враги. История любви - Исаак Башевис Зингер"

"Какая полиция? О чем вы говорите? Я, как говорится, не казак Господа Бога. По мне, так пусть у вас будет хоть целый гарем. Вы живете не в моем мире. Я думал, я могу вам чем-нибудь помочь. В конце концов вы беженец, а полька-нееврейка, перешедшая в иудаизм — это не пустяк. Мне говорили, что вы разъезжаете и продаете энциклопедии. Так вышло, что через несколько дней после того, как я побывал у вас, мне представилась возможность посетить в больнице одну женщину, которую прооперировали по случаю какого-то женского недомогания. Она дочь моего старого друга. Я вхожу и вижу Тамару; они лежали в одной палате. Ей удаляли пулю из бедра. Нью-Йорк кошмарный город, это целая Вселенная, но одновременно это маленькая деревня. Она рассказала мне, что она ваша жена — возможно, она бредила".

Герман открыл рот, собираясь отвечать, но в этот момент к ним подошел рабби. Лицо рабби пылало от выпитого алкоголя.

"Я все обыскал, а вы вот где!", — громким голосом закричал он. Вы уже познакомились? Мой друг Натан Пешелес знает всех, и все знают его. Маша, вы самая красивая на вечеринке! Я не знал, что в Европе еще есть столь очаровательные женщин. А тут еще и Яша Котик".

"Я знаю Машу подольше, чем вы", — сказал Яша Котик.

"Да, мой друг Герман прятал ее от меня".

"Он прячет не ее одну", — многозначительно добавил Пешелес.

"Вы думаете? Вы, должно быть, близко с ним знакомы. Передо мной он всегда разыгрывает невинную овечку. Я уже стал было думать, что он евнух и…"

"Хотел бы я быть таким евнухом", — перебил Пешелес.

"От мистера Пешелеса ничего не скроешь". Рабби рассмеялся. "У него повсюду шпионы. Что вы узнали? Поведайте мне".

"Я не выдаю тайны других людей".

"Пойдемте поедим. Пойдемте в столовую, там все".

"Извините, рабби, я сейчас вернусь", — неожиданно сказал Герман.

"Куда это вы убегаете?"

"Я сейчас вернусь".

Герман быстро ушел, а Маша побежала за ним. Им пришлось проталкиваться сквозь толпу.

"Не беги за мной, я сейчас вернусь", — потребовал Герман.

"Кто этот Пешелес? Кто Тамара? Маша схватила Германа за рукав.

"Я прошу тебя, отпусти меня!"

"Ответь мне!"

"Я должен сблевать".

Он вырвался и побежал, ища ванную. Он толкал людей, и они отвечали тем же. Какая-то женщина закричала, потому что он наступил ей на мозоль. Он вышел в вестибюль и сквозь сигаретный дым увидел множество дверей, но не знал, какая ведет в ванную. В голове что-то начало вращаться. Пол под ним качался, как на корабле. Одна дверь открылась, и кто-то вышел из ванной. Герман рванулся туда и столкнулся с мужчиной, который обругал его.

Он подбежал к унитазу, и его вырвало. В ушах гремело, в висках стучало. Его желудок судорожно выбрасывал из себя желчь, горечь и вонь; он совсем позабыл, что бывает такая гнусность. Каждый раз, когда он думал, что желудок пуст, и начинал вытирать рот туалетной бумагой, его скручивали новые судороги. Он стонал и извивался и склонялся все ниже и ниже. Его стошнило в последний раз, он встал и почувствовал, что в его организме больше нет ни капли щелочи. Кто-то бил в дверь и пытался сорвать ее. Он загадил кафельный пол, забрызгал стены, и теперь он должен был убрать. В зеркале он видел свое бледное лицо. С перекладины над умывальником он взял полотенце и вытер отвороты пиджака. Он попробовав открыть окно, чтобы проветрить, но у него не было сил вытолкнуть фрамугу вверх. Он сделал последнее усилие, и окно открылось. Заледеневший снег и сосульки висели на раме. Герман глубоко вдохнул, свежий воздух оживил его. В дверь снова замолотили, кто-то дергал за ручку. Он открыл и увидел Машу.

"Ты хочешь сломать дверь?"

"Вызвать врача?"

"Нет, никакого врача. Нам надо уйти".

"Ты весь грязный".

Маша достала из сумочки платок. Вытирая с него грязь, на спросила: "Сколько у тебя жен? Три?"

"Десять".

Пусть Бог опозорит тебя так, как ты опозорил меня".

"Я иду домой", — сказал Герман.

"Иди, но к своей крестьянке, не ко мне", — ответила Маша. "Между нами все кончено".

"Кончено так кончено".

Маша ушла обратно в комнату, а Герман решил забрать свое пальто, шляпу и галоши, но не знал, где искать их. Жена рабби, взявшая у него одежду, исчезла. Служанки нигде не было видно. Он протолкался сквозь толпу в вестибюль. Он спросил какого-то мужчину, где пальто, но мужчина пожал плечами. Герман пошел в библиотеку и опустился в кресло. На столике кто-то оставил полстакана виски и надкусанный сэндвич. Герман съел резко пахнувший хлеб с сыром и выпил остатки виски; комната крутилась, как карусель. Перед его глазами плясала сеть точек и линий, они были цветные и светились; он иногда видел такие, когда надавливал кончиками пальцев на веки. Все мерцало, сотрясалось, меняло формы. Люди просовывали головы в дверь, но Герман был не в состоянии видеть их по-настоящему. Их лица неотчетливо плыли по воздуху. Кто-то заговорил с ним, но у него было такое чувство, будто его уши полны водой. Его качало бурное море. Как странно, что во всем этом хаосе все-таки оставался хоть какой-то порядок. Фигуры, которые он видел, все были геометрическими, хотя и разорванными на куски. Цвета быстро менялись. Когда вошла Маша, он узнал ее. Она подошла к нему со стаканом в руке и сказала: "Ты еще тут?"

Ее слова донеслись как будто издали, и он удивился изменению своего слуха и чувству безразличия относительно себя самого.

Маша придвинула стул и села рядом с ним, причем ее колени почти касались его коленей.

"Кто эта Тамара?"

"Моя жена. Она в Америке".

"Между нами все кончено, но я считаю, что напоследок ты обязан сказать мне правду".

"Это правда".

"Рабби Ламперт предложил мне место — начальница отделения в санатории, зарплата семьдесят пять долларов в неделю".

"А что ты сделаешь со своей мамой?"

"Для нее там тоже место найдется".

Герману было совершенно ясно, что все это означает, но это не имело больше никакого значения. Он полагал, что пережил "раскрепощение конечностей" — так хасиды называют состояние потеря собственного "я". "Если бы только я все время мог быть таким!", — подумал он.

Маша ждала. Потом она сказала: "Ты специально все это устроил. Это все твой план. Я уйду от мира к старикам и больным. Поскольку для евреек монастырей не бывает, санаторий станет моим монастырем — до тех пор, пока моя мать не умрет. Тогда я положу конец всей этой комедии. Принести тебе что-нибудь? Не твоя вина, что ты родился шарлатаном".

Маша ушла. Герман снова положил голову на подлокотник. У него было только одно желание — лечь. Он слышал голоса, смех, шаги, позвякивание посуды и стаканов. Потом опьянение постепенно прошло; комната перестала вращаться, кресло снова твердо стояло на полу. Его мысли вновь обрели четкие очертания. Все, что оставалось — это слабость в коленях и горький привкус во рту. Он услышал, как его желудок заурчал от голода.