Читать книгу "Казанова - Эндрю Миллер"

Жарба не ответил ему. Он ушел. Казанова попытался прочесть молитвы, но когда закрыл глаза, то увидел не Шарпийон и ее парикмахера, изображавших на кушетке животное с двумя спинами, а самого себя. Или, точнее, себя в их восприятии. Эта картина повторялась сотни и тысячи раз. Вот он вбегает в комнату, бледный, с перекошенным ртом. Каким же чудовищем он им показался…

Его часы гулко жужжали в кабинете у кровати. Внезапно ему стало ясно, что он не уснет, а уж если уснет, то навеки, с пулей в голове.

Где-то неподалеку должны быть его пистолеты — длинноствольные орудия убийства хряков. Очевидно, он оставил их в одном из дорожных баулов. Или Жарба успел спрятать их в нижний ящик комода? Не попросить ли его их достать? Но мысль о том, как он, спотыкаясь, бродит по комнате в поисках пороха и пуль, была слишком горькой и унизительной. Не лучше ли нанять профессиональных убийц, которые приплясывающей походкой войдут к нему и удушат руками в перчатках? Такие люди непременно найдутся в огромном Лондоне.

Пламя свечи превратилось в узкую полоску света, затрещало и погасло. Через минуту он услышал, как в доме напротив распахнулось окно и хорошо знакомый голос, подобно муэдзину, выкрикнул загадочные слова. Казанова выглянул из своего окна, но никого не увидел. Дождь не прекращался до утра.

Первые новости были неутешительными. Гонец, явившийся с запиской с Денмарк-стрит, сказал, что Шарпийон до сих пор не нашли. Шевалье беспрестанно расхаживал по дому, что-то бормотал, кусал ногти, но потом собрался и прошел по Пэлл-Мэлл, поднявшись к Хеймаркету под прикрытием своего тяжелого зонта, хотя его башмаки промокли насквозь. Все вокруг окрасилось в серебристо-серый цвет, и трудно было отличить, где сливаются с небом крыши и где отделяются от улицы ступени зданий. Даже люди выглядели издали серебристыми, совсем как шпили церквей в Нидерландах.

Шарпийон вернулась. Служанка хмуро сообщила ему об этом в дверях, как будто ей велели нахмуриться и она долго тренировалась перед зеркалом.

Может ли он повидать ее хозяйку и узнать, как она себя чувствует?

Нет, не может. Никаких посетителей, кроме врача, к ней не пускают. Только хирурга, аптекаря, рассыльного из аптеки. И…

— Но, по крайней мере, скажите, дитя мое, что с ней случилось? Ее жизнь в опасности?

— Вы погубили ее! — воскликнула мать Шарпийон, возникнув за плечом у служанки. — Я еще не видела ее в столь плачевном состоянии. Шок был слишком велик, и у нее задержка.

— Задержка? — уныло переспросил он, не уверенный, что понял смысл этой страшной фразы. — И я ничем не сумею помочь? Если вы не разрешаете мне ее увидеть, то позвольте хотя бы заплатить за ее лечение.

Он достал из кармана туго набитый кошелек, вытащив вместе с ним серо-красное птичье перо. Оно выпало у него из рук и спланировало на порог. Все трое посмотрели вниз.

— Этих средств, мадам, — сказал Казанова, вручив ей деньги, — хватит на самый лучший уход.

Мадам Аугспургер взглянула на кошелек и странно покачала головой, словно мысленно перекатила в кармане стеклянный шарик.

— Деньги, — с презрением произнесла она, а затем взяла кошелек и спрятала в складках платья.

Наконец прибыл врач и направился в холл, оттолкнув шевалье. Дверь захлопнулась, и ее заперли на засовы сверху и снизу. Казанова опять подождал на улице, не отрывая глаз от окон Шарпийон. Он представил себе, как врач сурово качает головой, пока женщины с их розовыми четками повторяют молитвы и сморкаются в свои маленькие носовые платки.

Когда лекарь покинул больную, Казанова бросился за ним вслед и вскочил на ступеньку его экипажа. Тот с изумлением уставился на бесцеремонного незнакомца. Из всех английских слов Шевалье почему-то припомнились карточные термины и два-три изысканных комплимента. Врач принял его за грабителя, швырнул ему в лицо пригоршню монет и ударил в грудь набалдашником трости. Казанова отпрянул, и его ноги увязли в грязи. Прежде чем он смог возобновить попытку, дверь кареты закрылась, и она понеслась к Холборну, разбрызгивая воду на мостовой, точно маленькие фонтаны.

Шевалье побрел домой, считая каждый шаг. От особняка Шарпийон до его собственного дома их оказалось семь тысяч двести двенадцать.

глава 3

Гонцы сновали из дома в дом с утра до вечера. Иногда в записках — он не знал, кто из Аугспургеров писал их, они были без подписи — блистали слабые лучи надежды: Мари произнесла несколько слов, выпила немного бульона, улыбнулась. Но после очередного послания эти надежды исчезали без следа: у нее жар, она стонет, врач ни за что не ручается. В сумерках, когда в воздухе запахло тиной и какими-то мерзкими испарениями с моря, в дверь его особняка постучал невозможный Ростэн и передал последнюю записку, самую худшую из всех:

«Мсье, она вас простила».

Простила!

Он зажег свечу и помолился за ее здравие в церкви баварского посла, потом поспешил на Дюк-стрит и зажег целую дюжину свечей в церкви посла Сардинии. Вернулся домой, проспал два часа, проснулся, полежал в постели и спустился вниз с первыми лучами рассвета. Ему сказали, что вода залила весь подвал. Слуги опасались, что, если дождь будет лить еще два дня, река выйдет из берегов и затопит город. Казанова рассеянно слушал их и равнодушно кивал. Для него не имело значения, что город может залить. Затопит, ну и ладно.

В девять утра, не в силах более выносить отсутствие новостей, он отправился в паланкине на Денмарк-стрит. Жалкие и промокшие носильщики бороздили своими каблуками широкие лужи. Ставни в особняке Аугспургеров были закрыты. По запрокинутому вверх лицу шевалье потекли струи дождя. Его выкрикам вторило эхо собачьего лая. Никто не откликнулся на его стук.

У ног Казановы в воде раскачивалась детская туфелька, похожая на маленькую лодку. Он поднял ее и повертел в руке. Явное знамение, и отнюдь не доброе. Шевалье с нарочитой небрежностью сунул туфельку себе в карман. В этот момент на улицу вышел человек в черном, лицо его было скрыто капюшоном. Казанова бросился к нему, схватил за плечи и спросил: «Вы врач, мсье?» Но, еще не договорив, увидел сутану и ленты священника. Он отодвинулся и застыл на месте, зная, что служанка приоткрыла окно и стала за ним следить. Когда он вновь поднял взгляд, она торопливо захлопнула ставни.

Итак, он убил Мари. Конечно. С самого начала было ясно, что один из них уничтожит другого. Их жизни скрестились, как кинжалы. Шевалье вытащил бумажник, сложил банкноты и, даже не потрудившись их пересчитать, просунул в щель над дверью. Расспрашивать ее домашних отныне не имело смысла. По всей вероятности, они подадут на него в суд, и ему придется защищаться. Он рассмеялся. Одежда прилипла к его телу, кудри парика развились, а чулки почернели от потоков уличной грязи. Возвратившись на Пэлл-Мэлл, он разделся у себя в комнате и бросил на пол сырой ворох одежды. Затем встал перед зеркалом и посмотрел на себя глазами гробовщика. Смерть представлялась ему неминуемой и скорой. Никакая ароматическая пудра или золото не помогут человеку избежать роковой минуты. Ее можно отсрочить, оглушить себя болтовней, картами и мелким обманом, но пробил час, к нему явилось это молчание истины цвета дождя, и он почувствовал — жизнь кончена.