Читать книгу "Жуткие приключения Робинзона Крузо, человека-оборотня - Даниэль Дефо"

Вскоре я начал понемногу беседовать с моими новыми подданными. Прежде всего я велел Пятнице спросить отца, что тот думает по поводу уплывших на пироге дикарей и следует ли нам готовиться к их возвращению на остров в таком количестве, что мы с ними не справимся. Сначала Уолла-Кэй ответил, что, по его мнению, бежавшие дикари либо утонули во время ночного шторма, либо их отнесло к югу, к чужим берегам, где они наверняка были съедены. А как бы они поступили, если бы сумели благополучно добраться домой, он, по его словам, не знал. Однако он считал, что они так напуганы внезапным грохотом и огнем, с которыми совершено нападение на них, что обязательно расскажут соплеменникам, что все были убиты громом и молниями, а те двое на острове, то есть мы с Пятницей, были вовсе не люди, а злые духи, спустившиеся с небес, чтобы погубить их. Он был уверен в этом, потому что слышал, как все они выкрикивали слово тинд-ло, что на их языке обозначало духа-убийцу.

Впрочем, время шло, а пироги так и не появлялись, поэтому я постепенно перестал опасаться возвращения дикарей и вернулся к своей давней задумке перебраться на материк, тем более, что, как уверял меня Уолла-Кэй, его племя встретит меня со всем радушием как спасителя их жреца. У него тоже было много вопросов ко мне, потому что он никак не мог поверить, что я прожил на острове столько лет, как мы с Пятницей ему сказали.

— Он говорить белые человеки здесь долго не жить, — сказал Пятница, переводя слова отца. — Этот остров хороший для Катхулу и плохой для белые человеки. Здесь безопасно только наш народ. — При этом его отец ударил себя в грудь, и я заметил, что рука у него точно такая же, как у сына, только ногти на пальцах длиннее, а перепонки между ними — более мясистые. Кожа у Уолла-Кэя была такой же серой, как и у моего слуги Пятницы, но у него были белая борода, рот — более широкий, а глаза — еще больше, чем у сына. Он сильно напоминал мне старую лягушку, но я ни за что не стал бы говорить Пятнице такие вещи.

Я заверил его, что не ошибаюсь в цифрах, и предложил ему взглянуть на мой календарь, то есть столб с зарубками, которые я по-прежнему делал каждое утро. Старик покачал головой и вновь дал понять, что, по его мнению, я не смог бы прожить здесь так долго. Затем они с Пятницей затеяли долгий спор, и я не понимал, о чем они говорили на своем языке, но заметил, что Пятница неоднократно указывал на меня и на небо. Глаза Уолла-Кэя стали еще больше от удивления, и, вытянув руку, он кончиком пальца дотронулся до моего лба. Затем он совсем по-собачьи обнюхал свои пальцы, и я понял, что он учуял моего зверя. Старик удовлетворился этим открытием и больше не сомневался в том, что я говорю правду.

Между тем после одного серьезного разговора с испанцем у меня появились сомнения относительно того, следует ли мне пытаться перебраться на материк. Из этого разговора я узнал, что еще шестнадцать испанцев и португальцев, спасшихся во время кораблекрушения, мирно живут среди дикарей, но при этом жизнь у них очень тяжелая и они испытывают крайнюю нужду даже в самых необходимых вещах.

Я расспросил его обо всех подробностях их плавания и узнал, что они находились на испанском корабле, шедшем из Рио-де-ла-Платы в Гавану, где им предстояло разгрузиться, а потом накупить всевозможных европейских товаров и вернуться обратно. На борту было пятеро моряков-португальцев, подобранных с затонувшего корабля. Сами они потеряли пятерых товарищей во время кораблекрушения, но, претерпев множество ужасных испытаний, все же сумели добраться до населенного людоедами побережья, где им в любой момент угрожала опасность быть пойманными и съеденными. Испанец сказал, что у них сохранилось оружие, но оно оказалось бесполезным, потому что не было ни пороха, ни пуль.

Я спросил, какая, по его мнению, участь ожидает их в этих краях и не пытались ли они выбраться оттуда. Олегарио сказал, что они часто говорили на эту тему, но такие обсуждения всякий раз завершались слезами и приступами отчаяния, потому что у них не было ни судна, ни инструментов для его постройки, ни запасов еды. Тогда я спросил, как бы, по его мнению, они отнеслись к моему предложению попытаться покинуть эти края и стоит ли обращаться к ним с этим. Больше всего я боялся, что они предадут меня и дурно обойдутся со мной, если я окажусь в их руках. Много нашлось бы моряков, которые отнеслись бы к человеку, одержимому зверем, как к низшему существу, перед которым не может быть никаких обязательств, ввиду чего они могли бы оказаться моими лютыми врагами. Ведь благодарность не принадлежит к числу присущих человеку добродетелей, и в своих поступках люди руководствуются не столько чувством долга и принятыми на себя обязательствами, сколько соображениями личной выгоды. Таковы были мои мысли, но в тот раз я утаил кое-что из них от Олегарио. Я сказал ему, что мне было бы очень тяжело, если бы я помог людям спастись, а они потом посадили бы меня в тюрьму в Новой Испании, и что я предпочел бы быть съеденным дикарями, чем попасться в лапы церковников и стать жертвой инквизиции.

И я прибавил, что если бы я мог рассчитывать на них и собрать всех на острове, то вместе мы запросто построили бы такое судно, на котором смогли бы добраться либо до Бразилии, либо до островов, либо до побережья, принадлежавшего Испании. Однако если бы они насильно доставили меня к своим соотечественникам, то моя доброта обернулась бы против меня и я оказался бы в еще более тяжком положении.

Он совершенно искренне и пылко ответил, что его спутники находятся в отчаянном положении и сознают его безнадежность, поэтому они никак не могут дурно обойтись с тем, кто вызволит их из этой ситуации, и что, если я пожелаю, он отправится к ним вместе со стариком (ибо остальным дикарям может не понравиться, если он вернется один), переговорит с ними, а затем привезет мне их ответ. Если же они согласятся на мои условия, то он возьмет с них торжественную клятву беспрекословно подчиняться мне как своему командиру и капитану до тех пор, пока они не сойдут на берег в той стране, в какой я пожелаю, и эта клятва будет произнесена над святыми дарами и Евангелием. Олегарио даже обещал привезти мне соответствующее письменное обязательство от них. Затем он сказал, что хочет первым поклясться, что всегда будет верен мне и, покуда жив, не оставит меня, если я сам не велю ему уйти. А если кто-то из его соотечественников нарушит данную мне клятву, то он будет защищать меня до последней капли крови. Испанец сказал, что все его товарищи — очень честные, благородные люди и что они находятся в самом отчаянном положении, какое только можно вообразить, ибо у них нет ни оружия, ни одежды, ни еды, и они полностью зависят от милости дикарей. Он уверен, что они будут готовы умереть за меня, если я протяну им руку помощи.

Выслушав эти заверения, я решил, если удастся, помочь им и отправить к ним для переговоров старого дикаря и Олегарио. Однако когда все уже было подготовлено для путешествия, Олегарио сам выдвинул возражение против такого плана, и в его доводах было столько здравого смысла и столько искренности, что я не мог не прислушаться к нему.

По его совету я отложил спасение его товарищей, по меньшей мере на полгода. Дело в том, что, прожив с нами около месяца и увидев, каким образом я добываю себе пропитание, испанец понял, что моих запасов риса и ячменя вполне достаточно для меня, но не хватит для того, чтобы прокормить семью, возросшую теперь до четырех человек. Тем более их не хватило бы, если бы на остров прибыли его соотечественники, которых, по словам Олегарио, в живых осталось шестнадцать человек. И уж его никак не хватило бы для того, чтобы мы могли прокормиться, когда, построив корабль, отправились бы на нем в одну их христианских колоний в Америке. Поэтому Олегарио сказал, что, с его точки зрения, будет лучше, если он и два дикаря обработают дополнительный участок земли, чтобы засеять его тем зерном, которое я мог выделить для этой цели, и дождаться нового урожая, чтобы нам хватило зерна, когда на остров приедут его соотечественники. Ибо нехватка хлеба может послужить причиной для ссоры.