Читать книгу "Алиби - Андре Асиман"

худшее; озираемся в поисках крошечных памяток — в грядущие годы они еще не раз будут будоражить нас внезапными вспышками тоски и горести. Мы учимся выдергивать воспоминания как сорняки, чтобы они не заполонили все вокруг. Но утрата, которую пока не осмыслить, озадачивает ничуть не меньше, чем будет озадачивать несколько десятков лет спустя, когда мы вдруг окажемся на той же улице и поймем, что и возвращение нам не осмыслить тоже. Неудивительно, что Одиссей спал, когда феаки опустили его на родную землю. Уход, как и возвращение, заставляет нас цепенеть. Память сама по себе — род оцепенения, она оглушает чувства. Не испытываешь ни горя, ни радости. Ощущаешь лишь отсутствие ощущений.

Выйдя из нашего многоквартирного дома, я по привычке двинулся в сторону прибрежного шоссе, которое носило в Александрии название Корниш, — в те времена освещалось оно очень скудно, отчасти потому, что не все фонари были исправны, но дело было еще и в том, что президент Насер старательно культивировал атмосферу военного времени, чтобы соотечественники его постоянно пребывали в страхе перед израильским налетом. В те вечера в середине шестидесятых над городом будто висело непреднамеренное скомканное затемнение, вот только боевой дух оно не поднимало, а лишь свидетельствовало о том, как стремительно Египет катится в пропасть. Фонари и крышки от люков постоянно воровали, а заменять их никто не трудился. Город просто становился все темнее и неухоженнее.

И все же поздний вечер в Александрии, по ходу длящегося целый месяц праздника Рамадан, когда верующие мусульмане ежедневно постятся до заката, — пиршество для всех чувств, и меня, пока я шагал мимо вереницы лотков на тускло освещенной улице, встречали — это вспомнит любой мой сверстник-европеец египетского происхождения — изумительные ароматы всякой сладкой еды, которые не только взывали ко мне: осознай же, что ты утратишь, утратив Александрию, — но своим безоглядным первобытным благоуханием насылали странное ощущение восторга, порожденного предзнанием того, что вот, уехав из Египта, я избавлюсь от необходимости снова вдыхать эти приземленные запахи и уже ничто не станет напоминать мне о том, что я когда-то вынужден был валандаться у этого обветшалого задника Европы. В тот момент, как и на протяжении всех этих дней конца 1965 года, об отъезде я думал с опаской, нетерпением и неохотой. Мне очень хотелось получить нескончаемую отсрочку — остаться навек, зная, что очень скоро уеду.

Так, собственно, мы и «жили» в Египте в те дни: не только предвосхищением переселения в Европу, которое делалось тем желаннее, чем больше мы его откладывали, но и тоской по европейской Александрии, которой в Египте больше, по сути, не существовало и чью кончину мы день за днем отчаянно пытались предотвратить.

А вот в Европе я обнаружил, что мечтаю о возвращении в Египет, из которого раньше так рвался уехать. Не то чтобы я хотел в Египет; я хотел оказаться там, чтобы снова мечтать о Европе.

Паскаль где-то говорит, что добродетель зачастую сводится к нахождению равновесия между двумя противоположными пороками. Подобным же образом настоящее является произвольной точкой приложения времени, моментом, находящимся в зыбком равновесии между двумя бесконечностями, моментом, в котором стремление убежать от мечтаний о будущем и мечтание вернуться в прошлое странным образом оборачиваются своими противоположностями. В итоге мы помним не прошлое, мы помним в прошлом себя, занятых измышлением будущего. И часто предвкушаем мы отнюдь не будущее, а возвращенное нам прошлое.

Подобным же образом и любим мы отнюдь не те вещи, о которых мечтаем, а любим сами мечты — как вот любим не предмет воспоминания, а сами воспоминания. Сегодня, сидя за компьютером в Нью-Йорке, я посвящаю изрядную часть своего времени мечтам о будущей жизни. К чему рано или поздно сведутся мои истинные воспоминания, как не к компьютерному экрану и узорному ковру вымысла? Европейцы в Египте проводят столько времени, лелея мысли о счастье за пределами Египта, что, глядя вспять, ретроспективно, кажется, что часть счастья, о котором мы мечтали, переметнулась на нашу египетскую жизнь и сообщила ей свой запах, набросив пленку счастья на те дни, про которые мы всегда будем знать: легче умереть, чем пережить их снова. Не в тот Египет, который я знал и из которого так спешил сбежать, я мечтал вернуться, а в тот, где я научился воображать себя где-либо в другом месте, кем-либо другим.

Все читатели моих воспоминаний «Из Египта» сталкиваются с озадачивающим парадоксом: я пишу, что та прогулка в пасхальную ночь существует не в одном варианте, а в двух — причем оба были опубликованы. В первом варианте — он появился в журнале «Комментари» в мае 1990 года — торговец-араб продает мне питу с фалафелем, прямо когда я добираюсь до Корниш; во втором, опубликованном как часть моих воспоминаний в 1995-м, он вручает мне пирожное, какие пекут на Рамадан, и не берет с меня денег.

В обоих вариантах я вглядываюсь в ночное море и, стоя лицом к лицу с Александрией, по которой уже начинаю тосковать, предаюсь одним и тем же мыслям. Однако между двумя вариантами есть кардинальное отличие. В книге я стою один. В журнале я гуляю не в одиночестве, а в обществе брата. И действительно, поскольку сам я в отрочестве был довольно робким и нерешительным, скорее всего, именно мой младший брат, куда более отважный и предприимчивый, придумал в последний наш вечер в Египте отправиться на такую прогулку. И только ему, а не мне могло прийти в голову в первый вечер Пасхи есть дрожжевой хлеб или сладкое пирожное, притом что атеистом из нас двоих был я, а не он.

Брат мой был склонен к бесшабашности и хулиганству. Про него говорили: он любит вещи и знает, как их заполучить. Я попросту не понимаю, что под этим имелось в виду. Я вообще, кажется, ничего из вещей никогда не любил и уж тем более не стремился заполучить. Брату я завидовал.

Он любил прийти на пляж пораньше, чтобы не упустить солнце, еду любил есть, пока не остыла. У меня от солнца начиналась мигрень, а что до горячей пищи, я ей предпочитал фрукты, сыры и орехи. Я еду грыз, он ею упивался. Ему нравились мясо, терпкие соусы, заправки, рагу, пряные травы и специи. Я знал единственную специю, орегано — им я посыпал бифштекс, чтобы отбить запах мяса.

Брат мог встать на колени перед кустом базилика и сказать, что ему нравится запах базилика. Я ни разу не нюхал базилика, пока он мне его не показал. Потом