Читать книгу "Забытый берег - Владимир Евдокимов"

Я тогда совсем ничего в жизни не понимал.

— Это люди свободных профессий, — пояснил умный Конев. — Учёные, редакторы, артисты. Скульпторы.

— Это мы видели цвет латышской интеллигенции? — уточнил Латалин.

— И не только цвет, — сострил Виноградов.

Разговор мы вели уже в лесу, куда напрямик сбежали от нудистов. Обширная черничная поляна оказалась интереснее голых людей на пляже. Крупная черника сама искала пальцы и медленно собиралась в пакеты, а вечером томилась в кастрюльке. Под горячую ещё чернику, сидя на крыше крыльца и глядя на красное закатное солнце, мы нарочито изящно пили кофе из простых ослепительно-белых чашек и считали себя настоящими европейскими интеллектуалами, потому что европейские интеллектуалы, как мы полагали, пьют только кофе.

2

По утрам мы позволяли себе спать, ожидая той минуты, когда придёт Лена. Радуясь новому дню, она поднимала нас, тормошила, звала на море, к солнцу, песчаным дюнам, соснам. Мы просыпались, начинали галдеть, как дети, и, кое-как позавтракав, уходили из дома почти на весь день. Где-нибудь обедали, в крайнем случае перекусывали плотным ржаным хлебом, запивали его пахтой — и нам хватало. И мы куда-то всё время шли! Нам так нравилось ходить! Бог ты мой, мы действительно оказались вне времени — на берегу залива, то песчаном, то усыпанном могучими каменными глыбами, в сухом, ароматном сосновом лесу, на широкой вересковой поляне, на краю поля, на тихой улочке рыбацкого посёлка, какого — нам было всё равно, мы и названий не запоминали.

Это было днями. А уже на третью ночь произошло тихое и незаметное, немыслимое! И не должно было быть так, а случилось и продолжилось…

Соображали мы медленно, а поначалу не соображали совсем, потому и не поняли, куда направился Конев после полуночи, когда затихли обычные бессвязные разговоры на ночь, — накинув рубашку и сунув ноги в шлёпанцы. Его не было долго — час, два, до нас уже дошло, что он у Лены в каморке, только никак не хотелось думать о том, чем они заняты и заняты ли. Если бы оттуда пришёл какой-то звук, какие-то голоса… Тогда может быть. Но там было тихо и согласно. Никто из нас троих не спал, и все трое знали, что никто не спит, а не спит оттого, что происходит что-то потустороннее, мягкое, обволакивающее, стыдное, томительное, тёмное, и как это назвать, и надо ли… А в том и другом случае — как быть?

Завернувшись в одеяло, я ушёл на крышу крыльца и курил там, пуская дым вверх и рассматривая, как он уплывал в сторону моря и растворялся в воздухе. Потом я тихо задремал, пока на рассвете не очнулся от холода. Я вернулся и увидел, что Конев мирно спит, подложив руку под щеку. И все тихо спят.

Утром нас разбудила Лена, восторгалась солнцем и объявила путешествие на Гаую. И мы оперативно собрались, оживлённо обсуждая дорогу, и отправились в путешествие — дружно и весело.

О ночи мы не вспоминали, потому что забыли о ней совершенно.

А другой ночью, когда я замер в томительном предчувствии, Паша вдруг поднялся, сел за стол, сначала угрюмо пил холодный чай, а потом решительно вышел из зала. И опять мы лежали, жадно ловили звуки оттуда, из Лениной каморки, но их не было — была тишина морского берега. Иногда вздыхало море, качались ветви сосны возле дома, проехала странная в ночном времени машина по шоссе…

Утром мы вновь забыли о ночи и решительно поехали в Сигулду.

На следующую ночь к Лене ходил Латалин.

А потом пошёл я. Я пошёл потому, что остался, потому что другие ждали, что пойду я, и ещё потому, что хотел пойти. Хотел и боялся. Стараясь ступать неслышно, я вышел из зала, в небольшом коридорчике, из которого спускалась вниз деревянная лестница, задержался. За лестницей ждала дверь в каморку Лены. В окошке недвижно замерла пышная, тёмная сосновая ветка. Я держался рукой за перила, старался дышать ровно и убеждал себя в правильности происходящего.

— Два шага, открыть дверь и ещё шаг, два шага, открыть дверь и ещё шаг, — так я проговаривал мысленно, — а потом, а потом…

Я сделал два шага, неслышно открыл дверь и сделал шаг. Каморка даже в ночной тиши была белой — белые стены и потолок, белый пододеяльник, белая подушка. Светлые волосы Лены тоже казались белыми. Она лежала на кровати на боку, лицом к входу, неподвижно. Опустившись на колени, я зябко смотрел на неё — передо мной была загадочная принцесса. Заворожённо я приблизился, положил руки на край постели, замер, и тогда принцесса медленно улыбнулась, открыла глаза, обвила мою шею горячими руками, притянула голову к себе и поцеловала. Тот поцелуй невозможно вспомнить, потому что от этого разорвётся сердце, но поцелуй был, а за ним наступило сумасшедшее счастье безмолвного пожара. Сколько радости, любви, отчаяния и восторга узнал я в ту ночь!

И ушёл я тихо, когда внезапно сообразил — пора.

Наутро Лена подняла нас суматошным щебетанием и затребовала идти туда, где стреляют из пушек. Вчера, когда мы гуляли по окрестным лесам, плавали в море и заходили на кладбище, на море стреляли, хозяева жаловались, а нам очень хотелось увидеть: кто, как, зачем?

И мы нашли наконец то самое место, откуда велась артиллерийская стрельба, из-за которой побережье залива к северо-востоку от Риги не застраивалось пансионатами и дачами больших людей. Против железнодорожной станции вышли к береговым дюнам, удивились вздыбленному пляжу и, увидев вдалеке патрульный бронетранспортёр, залегли в кустах. Бронетранспортёр, разбрасывая песок, лихо двигался по пляжу, пугал, а потом мы услышали близкие выстрелы из орудия и нашли-таки это орудие! Укрытый в береговых дюнах, стоял танк. Он и вёл огонь куда-то вглубь территории. После каждого выстрела танк вздрагивал, с него сыпался песок, эхо выстрела сотрясало Рижский залив, а снаряд, грозно шурша рассекаемым воздухом, летел куда-то далеко.

Так и прошло время: ночью забывался день, днём не было ночи.

Вернувшись в Москву, весело расстались и устремились вперёд, а то, что было, исчезло навсегда, и в памяти осталось горячим песком под ногами, сладкой черникой, запахом знойной хвои в дюнах и ожиданием интересной жизни.

3

…Что было потом? Ехать по распределению в Казахстан я не хотел, а потому пошёл в военкомат, и меня, лейтенанта запаса Аксёнова, призвали служить в Советскую армию на два года. Началась новая жизнь. Потом я случайно узнал о том, что Лена Богданова потеряла ребёнка, она болела, были какие-то сложности, но будто бы нестрашные. Мы вчетвером этого никогда не обсуждали, это нас и не касалось, мы тут были ни при чём. Да мы вчетвером никогда и не встречались. Жизнь текла стремительной рекой, а прекрасная неделя на море запомнилась соснами, дюнами, вересковыми полянами и ярким солнечным волшебством, а ночи старательно забылись. Они забылись навсегда, и это вовсе не казалось — так оно и было!

Когда на похоронах Богданова я слушал рассказы о том, что им предшествовало, то о себе, о других, о неделе на Рижском взморье ни разу и не подумал — интересные были рассказы, трагические — и только! Лена выходила замуж, да неудачно, детей не было, она стала пить, болела, лечилась, а пила чем дальше, тем больше. Жила в отдельной квартире, оттого, наверное, родители и упустили время, а Лена уже пила всё, что можно, и в любое время суток, и круг знакомых её давно сменился. Семейными делами у Богдановых занималась мать Лены, боролась она за дочь, как могла, перепробовала всё, сама стала пить, чтобы вместе вытянуться, да никак не получилось, а Лена пошла дальше и перешла на наркотики. Так вот, шаг за шагом, и пришла она к весне восемьдесят седьмого года, к завершению всего — то ли был наркотик некачественный, то ли доза большая, то ли произошло что-то ещё. Подробности остались неизвестными, но для неё свет погас навсегда. И никто из нас, четверых, об этом не узнал и на похороны не пришёл, да и не надо нам это было, а надо — заниматься своими интересными делами, которых шумело впереди море куда как больше Балтийского.