Читать книгу "Построение квадрата на шестом уроке - Сергей Носов"

Это росло у Бориса и Глеба,в хохоте нэпа и чебурек.Во поле хлеба – чуточку неба.Небом единым жив человек.

Понятно, что появление чебурека тут обусловлено исключительно рифмой. Однако яркость выражения общегуманистического пафоса эту фатальную ненатуральность в известной мере оправдывает. Ибо это поэзия. Но если в поэзии человек с чебуреком сочетаются всегда искусственно, в реальной жизни нашей все гораздо проще и натуральнее.

Сейчас у того повара из чебуречной исследуют состояние психического здоровья. А вот санитарную карту, интересно, у него проверяли когда-нибудь?

Никто не ответит

А вот был у меня недавно разговор с молодыми людьми – пустой такой и вне всякой связи с политическими событиями; и узнал я из этого разговора, что мои собеседники (высшее образование, знание языков) никогда не слышали выражения «Кровавое воскресенье». Дата 9 января им ни о чем не говорит (один поторопился ляпнуть: «Рождество?» – но тут же сам засмеялся). Ну и фамилия Гапон – тоже. «Этого вообще никто не знает!» – было мне сказано. А если я не верю, советовали спросить, кого хочу, и никто не ответит.

Долой «озвучить»!

Кажется, я последний, кого раздражает глагол «озвучить». В значении «изложить», «выразить», «поведать». Думал, привыкну – не получается. Раньше «озвучивали» только при кинопроизводстве – голосом и шумами. Это и зафиксировал Ожегов. Теперь шире берем: все и везде бесконечно озвучиваем. Заявления, угрозы, идеи, принципы, предложения, помыслы, мысли. Вот уже и философы озвучивают концепты. А домохозяйка Тамара Петровна, всем недовольная, готова озвучить проблему.

Будем последовательны. В результате всего этого должна непременно получаться «озвучка».

И где же наши «озвучки»?

По гуглу «озвучка» – 48 900 000. Много, конечно. Но смысл? Все это почему-то только в одном значении: по-старомодному в кино-аудио-производственном.

«Озвучка» хороша в смысле широком.

В смысле «мысль изреченная».

«Не ходи по книгам!»

Вчетвером – Крусанов, его жена Наташа, Курицын и я – идем по улице Союза печатников. Помойные баки стоят, а рядом груды книг, в основном собрания сочинений – Пушкина, Тургенева, Толстого, Диккенса, Томаса Манна… – тома, тома, тома… А еще техническая литература, книги по биологии… Целая библиотека. Две фигуры отбирают себе что-то. Кто-то просто стоит и смотрит. Девочка лет шести направляется к фолианту с кактусом на обложке, мать кричит ей: «Не ходи по книгам! Разве ты не знаешь, нельзя по книгам ходить!»

Отошли от этого места – Курицын говорит:

– Вот и нас так.

Наташа (помолчав). Ты тоже об этом подумал?

Носов (помолчав). Мы все об этом подумали.

Крусанов (без паузы). Писателя черви дважды едят.

А рядом дом, в котором был когда-то книжный магазин «Гренада», и специализировался тот магазин аж на поэзии. А еще в нем был отдел «Подписные издания», и раз в месяц в урочный час – почему-то ближе к ночи – собиралась у входа толпа, отмечали свои номера в длинной очереди на все те же подписные издания. Были жутким они дефицитом, даром что выходили стотысячными тиражами…

А еще мне вспомнилось, как в хмурый ноябрьский день стоял я в «Гренаде» у прилавка и читал стихотворение, как сейчас помню, Александра Еременко «В густых металлургических лесах…», держа в руках, кажется, альманах «Поэзия». Вдруг входит в зал продавщица и говорит: «Брежнев умер».

Услышав мой мемуарий, Курицын оживился и стал по памяти читать «В густых металлургических лесах…»

Час назад все мы жаловались друг другу на плохую память.

Слишком далеко зашли. Не выпить было нельзя.

Проскочив конференцию

Заскочил в «Звезду», там шла конференция по Довлатову; не остался.

А ведь я в «Костре» работал на том же месте, что и Довлатов, только через несколько лет после него. Оба были литературными сотрудниками. Сахарнов, Верховский, Орлов – это все его персонажи, я их знал живыми, реальными, невыдуманными. Плюс Воскобойников еще… Они рассказывали о Довлатове, охотно вспоминали о нем. Верховский на субботнике нашел копию довлатовского письма, тот кому-то возвращал рукопись – Верховский показывал всем, читал, умилялся (потом выбросил). «За этим столом Довлатов пил портвейн…» Довлатов умер, а герои его книг живут и продолжают им недописанное.

На излете «Литератора» я нескромно вклинился в дискуссию о том, как Довлатова издавать, менять ли фамилии или нет. Написал о принципиальной незавершенности его книг (пока живы герои). Допустил, что герои («в порядке бреда») могли бы собрать научную конференцию по изучению творчества своего автора.

Так и получается.

О чем нельзя

…Мы работали в «Костре». (Мемуарий.) – Т-кова вместе с отв. секретарями других журналов вызвали в Горлит, инструктировали, о чем писать не допустимо. В редакцию он возвратился с конспектом, зачитывал на редсовете. Что-то около 20 пунктов, добавления к уже существующим ограничениям. Помню, нельзя:

– об интернационализации Антарктиды,

– о милитаризации космоса,

– об использовании животных в военных целях (у нас тогда сняли какую-то безобидную заметку о дельфинах, это в детском-то журнале! – там и войны никакой не было, просто про то, какие они способные и как легко приручаются…),

– о каком-то загадочном (Т-ков не знал, что это такое) центре СССР (кажется, географическом), мы еще говорили: «пуп земли»,

– о других правительствах ничего ругательного (кроме правительств Чили, ЮАР и Южной Кореи (и не помню: Израиля?)),

– о Бессарабии,

– о взрывчатках,

– о покушениях на политических деятелей (в каком-то журнале по неосторожности напечатали переводной детектив, где подробно описывалась подготовка к покушению, кажется, на де Голя – дурной пример, запретная тема, нельзя),

– о чем-то медицинском, уже не вспомню о чем.

Юбилеи

Одно из сильных ранних воспоминаний – день рождения Н.С.Хрущева. По телевизору, помню, что-то такое показывали. Это могло быть в апреле 64-го, тогда Хрущеву стукнуло 70. На него вешали какой-то венок и произносили слова «дорогой» и «любимый», дарили огромную кукурузу… Даже мне, маленькому, было странно все это видеть. Но запомнилось, думаю, потому, что очень уж не совпадало демонстрируемое на экране с реакцией бабушки и родителей. Сидя перед телевизором, они громко ругали Никиту Сергеевича, охали, говорили «стыд, позор», и мне даже хотелось старика защитить. Мама, впрочем, сейчас этого эпизода не помнит. Да и у меня это как сон… Может, и не так все было. Но не сам же я выдумал.

А 75-летие Брежнева запомнилось конфузом с журналом «Аврора». В юбилейном номере поместили короткий рассказик Виктора Голявкина, кажется, он так и назывался «Юбилейная речь». Никакого отношения к всенародному празднику рассказ Голявкина не имел, он, как потом объясняли «авроровцы», давно уже лежал в редакции, и им просто заткнули дырку. Но надо же быть такому совпадению, оказался рассказ в аккурат на 75-й странице. Да еще и с рисунком: могила, оградка… Я, помню, встретил на улице писателя Акмурата Широва, он мне сразу сказал, что случилось нечто невероятное, и мы пошли в библиотеку Дома писателей смотреть номер. В библиотеке уже всё знали. Мы были не первые. А главного редактора Глеба Горышина сняли с должности, но без скандала.