Читать книгу "Сады небесных корней - Ирина Муравьева"

— Так ей двадцати еще не было. Девочка!

— А мы помоложе найдем! Поплотнее! А то три годка не могла понести, а как понесла, так одни неприятности! Ну, что ей приспичило на пятом месяце вдруг взять да родить?

— Постой, дорогой, — перебила жена. — Ты сам говорил, что в отцовской деревне живет твоя краля с мальчишкой? Ну, как ее?

— Живет. — Пьеро весь покраснел. — А мне что с того? Не на ней же жениться!

— А кто тебя просит жениться? Поедешь, мальца отберешь, раз ты скучный такой, наймешь гувернантку с хорошей мордашкой, а после начнем и невесту искать!

— Отличная мысль! — И Козимо прищелкнул когтистыми пальцами. — Именно так. Езжай за мальчишкой, сюда привози. Тебе веселее и парню на пользу. А бизнес нельзя запускать. Ни-ни-ни! Ты вон и портфеля еще не открыл! А я ночь не спал, документы готовил!

Уговоры подействовали, и утром следующего дня Пьеро да Винчи на своей любимой, коричневой в белых яблоках, кобыле в сопровождении верного слуги Бенвенуто Челлини, потомок которого, Адриано Челентано, прославился своим голосом на всю Италию, отправился в отцовскую деревню. Душа его, зачерствевшая за последнее время, металась в груди, словно тень от светильника. Особенно мучило воспоминание об этой их встрече тогда с Катериной, когда он себя показал не мужчиной, а жалким подростком, впервые коснувшимся пылающей женской утробы. До него, разумеется, дошли слухи, что три последних года Катерина пользовалась особенным расположением его отца, нрав которого был ему прекрасно известен, и теперь он пытался понять, почему же отец не оставил никаких распоряжений относительно своего внука и любимой своей женщины, его матери, на случай своей скоротечной кончины. В голову не могло прийти умному и просвещенному нотариусу, что, весь преображенный последней своею любовью, а главное, страстью, старый да Винчи не только не помнил о смерти, а даже и не представлял себе, что смерть, то есть исчезновенье любви, заденет когда-то его самого. Пьеро испытывал почти физическое, до тошноты, отвращение, когда рисовал в своем воображении высокого, словно вылепленного лучшим скульптором, своего родителя, совершающего любовный акт с Катериной, которая когда-то с таким восторгом и самозабвением отдалась ему, пылкому юноше, в густом винограднике. Глупо было злиться сейчас на отца, зарытого в землю, где черви, конечно, погрызли высокое, крупное тело, глаза, рот, а волосы давно уже отъединились от черепа, и страшно представить себе, что осталось от этой мужской красоты, но она! Она, Катерина, которая голубя послала ему во Флоренцию! «Найди меня, сердце!» Он скрипнул зубами.

«Нельзя верить женщинам, — думал он горько. — Любить их нельзя: предадут и унизят. Хотя Альбиера была исключением. Поэтому Бог и призвал ее, бедную».

Он плохо представлял себе, что будет делать с сыном, если все-таки отберет его у матери, но, разумеется, Козимо прав, считая, что жить с сыном гораздо веселее, чем жить одному, а кроме того, отобрать ребенка у Катерины будет самой лучшей местью за ее предательство.

Вечером остановился он в той же самой гостинице, в которой останавливался тогда, когда, вынув нежнейшее письмо из клюва голубя, заторопился к своей возлюбленной, пренебрегая угрозами чумы и обманув Альбиеру. Хозяйка с густыми ресницами весьма пополнела и подурнела, но, когда она, взяв свечу, побежала впереди него по винтовой лестнице, скрипя корсетом, он без лишних слов обхватил ее за толстую талию, притянул к себе и почти доволок до комнаты, где она и отдалась ему, смутно припоминая, что где-то уже видела этого господина.

Грех мне не воспользоваться записями Висконти, пристально наблюдавшего за приездом Пьеро да Винчи в родные пенаты.

«В полдень хлынул такой ливень, что все работающие на полях побросали свои мотыги и кинулись под навесы. Я был взволнован с самого утра, словно бы предчувствуя, что сегодняшний день готовит большие испытания. Она, как всегда перед обедом, гуляла с мальчиком, и ливень застал их в вишневом саду. Я схватил параплюи, подаренный мне другом перед отъездом из Парижа, и кинулся туда. Она стояла, крепко обнимая сына и стараясь прикрыть его своею мантильей. Цветущая вишня, обычно вся пышная, белая, а сейчас обвисшая, лиловатая от дождя, пыталась защитить их своими простодушными цветами, но не могла.

— Синьора! — сказал я, задыхаясь и проклиная себя за это, поскольку как только я вижу ее, так сразу же начинаю задыхаться. — Идите скорее! Вы сильно промокли!

— Ах, Господи! — И она слегка засмеялась. — Что это за сооружение такое? Откуда оно у вас?

Я наскоро объяснил ей, что „сооружение“, как она справедливо заметила, досталось мне из Франции, которая неотступно следует за новейшей модой, но известно оно было еще древним народам, только тогда им защищались исключительно от солнца. Она стояла неподвижно, прижимая к себе мальчика, который, несмотря на ливень, высунул из-под ее мантильи свою прелестную кудрявую голову и с любопытством смотрел на меня.

— Из чего это сделано? — продолжала удивляться она, а хлещущая с неба вода сделала ее золотистые волосы темными, что удивительно шло к этим испуганным ярким глазам. — Наверное, оно очень тяжелое?

— Совсем не тяжелое! — бодро ответил я. — Не более четырех килограмм. Вся эта штука держится на китовом усе, вот в чем дело.

Мне показалось, что она боится преодолеть расстояние (не более шага, впрочем), отделяющее ее и ребенка от меня с моим параплюи. Эта ее природная застенчивость и скромность, чему я много раз бывал свидетелем, вызывает у меня восхищение.

— Как это называется? — тихо спросила она, блестя на меня исподлобья чудесными своими глазами.

— Parapluyi, — сказал я. — Потому что, видите ли, синьора, по-французски „дождь“ будет „pluie“.

— Ах, вот оно что! — Она почему-то покраснела.

Я видел ее просвечивающие сквозь намокшее платье удивительной красоты руки и даже грудь, которую эта мокрая ткань беззастенчиво обрисовывала. Что делать, я не знал, потому что она не помогала мне, и смущение ее явно росло. Я так волновался, что у меня начала кружиться голова, и я испугался, что потеряю сознание. В эту секунду послышался топот босых ног по лужам, и двое слуг, насквозь мокрых, с блестящими волосами, показались в конце аллеи.

— Барин приехал! — кричали они. — Извольте вернуться домой! Сейчас прискакали! Голодные, страсть! Ругаются очень!

И тут она не просто шагнула, она испуганно почти прильнула к моему плечу, не выпуская из своих объятий ребенка. И мы оказались втроем под огромным параплюи. Это была самая счастливая минута моей жизни, клянусь памятью моей драгоценной матери. Дождь не проникал сквозь плотную, специально чем-то обработанную холщовую ткань, а темнота под ней была такой, как будто наступил вечер. Я с наслаждением услышал ее дыхание, испуганное и нежное, как дыхание только что родившегося жеребенка, а ладонь моя сама собой легла на шелковые волосы маленького Леонардо.

— Пойдемте! — шепнула она.