Читать книгу "Земля несбывшихся надежд - Рани Маника"

Чужаки хотели сахара. Они сделали знак и что-то сказали. Хозяйка хмурилась, не в силах понять, прислуга беспомощно озиралась. Эти небритые, грязные существа схватили испуганного повара за волосы, крепко ругаясь, ударили его. Они начата опрокидывать все емкости. Какая ужасная дикость! Наконец чистые белые песчинки потекли из упавшего кувшина. «А, сахар!». Японцы прекратили переворачивать кухонную утварь.

Потом солдаты подошли очень близко к хозяйке. Она затаила дыхание. От их давно не мытых тел исходило противное зловоние. Вонь, которую с трудом можно было вынести. Они воняли так, как будто очень давно не мылись. Они что-то показали знаками еще раз. Смертельно бледная хозяйка уставилась на них, но японцы хотели только развести огонь в саду за домом, чтобы приготовить свою собственную еду. «Дрова». Слуги помчались искать дрова. Солдаты сидели снаружи, развалившись на земле, их оружие лежало небрежно рядом, и ждали, пока будет приготовлен обед, в то время как испуганные домочадцы Сунга стояли в ряд и наблюдали. Незнакомцы ели как голодные собаки. Потом они ушли. Мы заметили, что они пошли к дому Мины.

Мы видели, что ее дверь открыта, и слышали ее бормотания, доносящиеся из дома: «О Аллах, о Аллах!» Ее пятеро детей собрались вокруг нее и смотрели на мужчин, пока те рыскали по бедному дому. Японец сделал круговое движение пальцами вокруг своих запястий и шеи. Мина поняла. Она была готова, поэтому сразу передала ему носовой платок, связанный в узел. Внутри была старая цепочка, еще более старое кольцо и два немного погнутых браслета. Он с отвращением бросил все это ей в лицо. Здесь солдаты не задержались. Видите ли, я не рассказала, что перед тем как уйти из дома Старого Сунга, они бросили на кухонный стол бедную, нелюбимую Муи Цай и по очереди насиловали ее, пока все не удовлетворились.

В доме Чайнеземана по соседству они разбили зеркало и унесли трех поросят. Два старших мальчика выбежали через черный ход, пробрались в наш задний двор и, промчавшись мимо открытых полей, исчезли в лесу.

Мое сердце громко застучало, когда я услышала стук их твердых ботинок на наших деревянных ступенях. Я чувствовала, что сердце содрогается в тревожном предчувствии. Они ворвались в дверь подобно урагану. Крошечные и желтые, по грудь моему мужу, они смотрели в его черное уродливое лицо. Какие же у них были глаза! Как слоны, обученные кланяться султану в великолепные дни Монгольской империи, мы все с уважением глубоко поклонились. Они топтались по дому, пока не начали трястись половицы. Открывали буфет, ящики, поднимали крышки коробок, смотрели под столами и кроватями, но не нашли мою дочь. На заднем дворе они открыли курятник и, схватив по три-четыре куриные шеи в каждую руку, указали на кокосовое дерево. Лакшмнан подбежал, чтобы вскарабкаться вверх по дереву. Они пили сладкую воду и выбрасывали кокосовую скорлупу там же, где стояли. По пути назад они сняли внушительные черные железные ворота Старого Сунга с петель и унесли их. Японцы были жадны к железу в те дни. Большинство зданий стояло без ворот, а любое подозрение в воровстве заканчивалось пыткой и казнью.

Количество преступлений снизилось до небывалого уровня. Фактически никто не запирал двери в течение всего периода японской оккупации. Нет, не завидуйте нашей жизни, потому что, в конце концов, желтые собаки заставили нас заплатить за это нашей кровью. Они были высокомерными, неотесанными, жестокими и наглыми, и пока я живу, я буду ненавидеть их гневом матери. Я плюю в их уродливые лица. Моя ненависть так сильна, что я не забуду ее даже в своей последующей жизни. Я буду помнить то, что они сделали с моей семьей, и прокляну их снова и снова так, чтобы они испытали всю горечь моей боли.

Как только японцы прибыли, они запретили местным жителям любой вид грабежа. Двое мужчин, обвиненные в этом, были ослеплены, а потом со связанными за спиной руками приведены на площадь, где каждый четверг проводился вечерний рынок. Солдаты сгоняли прохожих подобно овцам на площадь, пока достаточное число зрителей не было собрано. Обвиненных мужчин заставили стать на колени. Японский офицер отрубил им головы, тщательно вытирая свой клинок кусочком ткани после каждого удара. Он даже не смотрел ни на катящуюся голову, рот которой был открыт в безмолвном крике, ни на обезглавленное тело, разбрызгивающее кровь на песок и содрогающееся в ужасных смертельных конвульсиях на земле, с бьющим фонтаном крови из шеи и конвульсивно дергающимися ногами. Офицер только смотрел на притихшую толпу потрясенных зрителей и кивнул головой в немом предупреждении.

Урок не прошел даром. Японцы не отказывали себе в удовольствиях. Они не только грабили, но также оскверняли дома, в которые вламывались. Они никогда не спрашивали, ничего не возвращали, они просто брали то, что хотели, — землю, автомобили, дома, велосипеды, цыплят, зерно, продовольствие, одежду, медикаменты, дочерей, жен, жизни.

Сначала я не проклинала их. Их зверства фактически не касались меня. Я научилась довольно быстро не замечать головы на шестах вдоль дороги. Их империалистическая пропаганда не была помехой. Неужели меня должно было волновать, что они запретили публичное ношение галстука? Понимая, что война была придумана для ужасных злодеяний, я просто решила, что не позволю такой грязной и уродливой расе выбить меня из игры, которую знала так хорошо. Я была высокомерна в те дни. Я знала, как достать для моих детей еду даже из воздуха, если будет необходимо. Я переживу и это тоже, говорила я себе уверенно. Мой муж потерял работу, как только установился японский режим, так что мы потеряли наше право на драгоценные пайковые карточки. Карточки означали рис и сахар. Нас считали бесполезными людьми. Людьми, на которых режим не собирался тратить свои ограниченные ресурсы. Внезапно у меня появилось восемь ртов, которые нужно было кормить, и абсолютно никакого дохода. У меня не было времени на стоны и причитания, некогда было замечать жалостливые взгляды женщин в храме, мужья которых сумели сохранить работу.

Я продала некоторые драгоценности и купила коров, которые сделали мою жизнь трудной, но мы бы никогда не выжили без них. Каждое утро — неважно, шел ли дождь или была ясная погода, — пока было еще темно и прохладно, я садилась на низкий табурет и доила их. Хозяева кофеен и магазинов платили нам японской валютой с изображениями кокосового ореха и банановых деревьев на них. Они нервно передавали из рук в руки эти «банановые» купюры — так их называли. У купюр не было серийного номера, и стоили они каждый месяц все меньше и меньше. Табак ценился больше, чем японская валюта. Некоторые люди старались как можно скорее вложить свои деньги в недвижимость и драгоценности, но для меня главным было иметь достаточно денег, чтобы прокормить детей.

Без пайковых карточек рис можно было купить только на черном рынке по непомерной цене. Рис стал редким и очень дорогим. Продавцы начали увлажнять рис, чтобы увеличить его вес и продать дороже. Люди собирали его по крупицам и берегли для особых случаев — дней рождений или религиозных праздников. Большую часть недели мы ели тапиоку. Из нее готовили все. Ее запекали в хлебе, перерабатывали в лапшу. Даже листья можно было жарить и есть. Ежедневное шинкование, варение, приготовление тапиоки спасло наши жизни, но я возненавидела ее. Возненавидела в полном смысле этого слова. Потом в течение многих летя пробовала убедить себя, что она мне нравится, но все-таки ненавидела этот вязкий вкус. Хлеб был как резиновый. Он подпрыгивал на столе, и когда его жевали, он растягивался между зубами. Лапша была ужасна. Но мы все ели это.