Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

В 1965 году Гумилев прочел книгу великого российского биолога Владимира Вернадского (отца Георгия Вернадского)

«Химическое строение биосферы Земли и ее окружения». Вернадский еще в 1908 году выдвигал идею, что та сила, которая вызывает фотосинтез и рост растений, через систему пищеварения передается и людям. Он твердо верил, что поведение и растений, и животных определяется космической энергией, и эта энергия влияет даже на людей. Гумилев, в максималистских традициях русской философии XIX века, попытался доказать теорию Вернадского и связать моменты максимальной активности человечества со вспышками солнечного или космического излучения. Увлекшись новой идеей, летом 1967-го и 1968-го он все выходные проводил в Институте медицинской радиологии в Обнинске, у Николая Тимофеева-Ресовского, самого, пожалуй, знаменитого генетика Советского Союза. Двое выдающихся ученых мужей планировали написать совместную статью о пассионарности.

Однако зародившееся сотрудничество достаточно предсказуемо оборвалось, когда Тимофеев-Ресовский вслушался в амбициозную и не слишком строгую аргументацию своего собеседника. По словам жены Гумилева Натальи, «по мнению генетика, нация должна быть определяема через общественные отношения, и Н. В. Тимофеев-Ресовский не мог до конца согласиться с концепцией пассионарности и природной определенности этого феномена»[229]. Произошла ссора, старик Тимофеев-Ресовский обозвал Гумилева «сумасшедшим параноиком».

В итоге Лев Гумилев опубликовал статью только под своим именем в 1970 году в журнале «Природа». В ней он описывал «этнос» (нацию или этническую группу) в качестве основного элемента мировой истории: он полагал, что сама универсальность этого явления, то есть национальной или этнической самоидентификации, говорит о его глубоких корнях. «Это свойство вида Homo sapiens – группироваться так, чтобы можно было противопоставить себя и «своих» всему остальному миру», – утверждал он[230]. В этой статье впервые была сформулирована теория, которой Лев Гумилев посвятит последние четверть века своей жизни, – теория этногенеза.

Сам термин «этнос» вошел в советскую антропологию в конце 1960-х, а споры о том, кто его (вос)создал и ввел в оборот, не стихают и поныне. Это греческое слово заново открыл в начале XX века русский антрополог-эмигрант Сергей Широкогонов, но в ортодоксально-марксистский ученый мир оно проникло не ранее 1966 года, когда словцо подхватил Юлиан Бромлей, возглавивший в тот момент Институт этнографии АН СССР. Впоследствии Гумилев обвинит Бромлея в плагиате: ведь Лев Николаевич и правда использовал термин «этнос» раньше Бромлея, он 117 раз повторяет его в «Открытии Хазарин», опубликованном в 1965 году, за год до того, как Бромлей взялся популяризовать это понятие. Всерьез теорией этногенеза Бромлей занялся уже после публикации в «Природе» статьи Гумилева – академик раскритиковал эту работу[231]. Само назначение Бромлея главой Института этнографии знаменовало начало ожесточенной вражды в научном мире, которая на протяжении двух десятилетий будет сказываться на академической карьере Гумилева. Спор о природе этноса и национализма отражает стремительное нарастание межэтнических конфликтов в СССР – той самой проблемы, которая четверть века спустя разорвет страну на куски. Задним числом ни та ни другая сторона в этом споре не может сколько-нибудь убедительно доказать, будто ей удалось точно предсказать эту катастрофу или предложить надежный способ ее избежать. Тем не менее теории Гумилева, представляющие национализм как первичную и перманентную силу, ныне считаются гораздо более пророческими, чем позиция Бромлея, следовавшего ортодоксальному советскому пониманию национализма как «социально-экономического явления», которое будет устранено благодаря прогрессу. Этого не произошло.

На должность главы Института этнографии Бромлей пришел со стороны, и это предполагало, что он, как большинство членов Академии наук, «оправдает» свое назначение, выкинув на помойку старые догмы и заменив их чем-то новым собственного изготовления. Теория этносов как нельзя лучше для этого подходила, сам термин отражал намерение советской академической науки отныне всерьез относиться к этнической и национальной самоидентификации, – иными словами, это было признанием того факта, что спустя полвека после официального устранения классовых различий (что, согласно марксистско-ленинской теории, должно было уничтожить и национальные противоречия) нации так никуда и не делись.

В свое время большевики вполне сознавали этническое многообразие Советского Союза, они даже составили каталог, в который вошли языки более двухсот народов, населявших страну, и тем не менее они пребывали в убеждении, что национальные и этнические деления – это лишь этап исторического прогресса человечества, пережиток племенной и феодальной стадии развития, проявление классовых конфликтов и экономических взаимоотношений. Разнообразие национальностей в СССР связывалось со стремлением ускорить ход истории: пусть нации быстрее формируются – тем скорее они растворятся в неизбежном движении человечества к коммунизму. В сталинской Конституции 1936 года этнические группы классифицировались согласно их уровню исторического развития, численности, языку и территории. Первым этапом исторического развития считалось племя, вторым – народ, третьим – нация. Статус «нации» получили пятнадцать народов СССР, пятнадцать «титульных наций» – узбеки, казахи, украинцы и т. д., – по которым названы союзные республики, формально сохраняющие право выхода из Союза. Те, кто приобретали статус автономии внутри союзной республики, татары, чеченцы, ингуши и т. д., получали и статус пониже, «народ», хотя потенциально могли дорасти до нации.

Довольно причудливая политика – искусственно укреплять именно то, с чем государство собиралось в принципе бороться. Распад Советского Союза – прямое свидетельство чудовищного промаха Сталина. Уже в 1960-е годы советские социальные науки впервые столкнулись с обескураживающей реальностью: нации упорно отказывались растворяться, и «культурные войны» внутри советской интеллигенции между либералами, с одной стороны, и националистами – с другой, оказались лишь одним из симптомов более глобальной проблемы. Анатолий Анохин вспоминал:

Официальная идеология ориентирована на достижение социальной однородности общества, единой советской общности согласно марксистско-ленинской идеологии, согласно тем положениям, которые формулировал идеологический отдел ЦК партии. Различия должны постепенно сглаживаться, а на самом деле эти различия, они подспудно находились, но они как бы не замечались, нивелировались. Это было одной из причин, действительно, распада Советского Союза[232].

Сам термин «этнос», и в устах Бромлея, и в устах Гумилева, выводил этнографию из узких рамок социалистической ортодоксии. «Этнос», соперничая с прочно укоренившимися в официальной метафизике терминами «нация» и «класс», сигнализировал о потребности в новом словаре, о том, что рассматриваемый предмет – этническое разнообразие – остался неохваченным ортодоксальным марксизмом. «Этнос» – понятие одновременно и старое, и в чем-то новое.