Читать книгу "Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер"

Оппоненты упрекали Гумилева в полном неуважении к фактам. Например, «Слово о полку Игореве», которое, как считается, описывает состоявшееся в 1186 году сражение между русскими и половцами (кочевым народом, обитавшим в степи до монгольского нашествия), Гумилев истолковывает как эпос XIII века о монголах. Вот слова его приверженца Кожинова:

Перед нами произведение человека, который был, если угодно, в равной мере и историком, и поэтом… И в трудах Л. Н. Гумилева первостепенную роль играет «домысел» и даже прямой «вымысел». Это позволяет ему не только властно захватывать сознание читателей, но и нередко замечательно «угадывать» скрытое, подспудное движение истории. Но в то же время именно эти качества вызывают неудовлетворенность (или даже негодование) у людей, которые считают обязательной строгую документированность, не приемлют никакого «интуитивного» домысливания в изучении истории[225].

Но столь же очевидно, что официальная историография монгольского нашествия точно так же, если не больше, искажалась при Романовых. По многим пунктам с Гумилевым невозможно не согласиться. Историки ныне признают, что хотя утверждения об «интеграции» русских и монголов были бы грубым преувеличением, но тем не менее отношения между двумя этносами были несколько сложнее, чем утверждалось в русской и советской историографии со времен Карамзина: даже сам термин «иго» появился в XVII веке, спустя целых два столетия после окончательного поражения монголов. Также в современных источниках монгольское вторжение 1237-1240 гг. никогда не именуется «завоеванием», речь идет о «разорении», то есть нашествии и грабеже, а не о том, что княжества лишились политического суверенитета. Столь же очевидно, что русские князья и бояре не отказывались от сотрудничества с монголами, а Москва даже заключила с Ордой союз против своей соперницы Твери. Ни русские города-государства, ни монголы не представляли собой в ту пору монолитного единства, и их истории переплетались намного теснее, чем это устраивает позднейших исследователей.

Кожинов и другие националистически мыслящие интеллектуалы сразу же обратили внимание на труды Гумилева и его растущую популярность. Кожинов с готовностью перенял многие положения Гумилева и с 1969 года стал распространять весьма сходную с гумилевской концепцию через «Литературную газету» с ее миллионными тиражами. Кожинов ставил под вопрос достоверность марксистской историографии и доказывал, что марксизм исходит из ошибочных предпосылок: на самом деле мировая история определяется не борьбой классов, а возвышением и упадком национальных идеологий. Сам факт, что подобная статья появилась в центральной газете, послужил «отмашкой» для идеологов национализма.

В книге «В поисках вымышленного царства», написанной год спустя, Гумилев развивал аргументацию Кожинова. «Тут уж нельзя говорить об одном процессе, – писал он, критикуя подход диалектического материализма. – Наоборот, наблюдается переплетение разных процессов с инерционной кривой развития: быстрый подъем, короткая стабилизация в зените и постепенный упадок…»[226]

Близкий друг Гумилева Савва Ямщиков, член президиума ВООПИиК, вспоминал: «Лев делал свое дело, в политику он не лез». Действительно, Гумилев не печатался в массовых журналах, предпочитая академические издания, однако прославился он в первую очередь лекциями. Его личная биография давно сделалась легендой, в том числе благодаря знаменитым родителям, и ораторским искусством он владел потрясающе. Ямщиков рассказывал, как организовал для него выступление, на которое сбежалось 860 слушателей, – не поместившиеся в зале теснились в коридоре. В советском обществе обнаружилась неутолимая жажда альтернативной истории, начался поиск тех самых национальных корней, которые Коммунистическая партия так усердно пыталась выкорчевать.

Пляски на костях

Канувший в небытие Советский Союз задним числом кажется тусклой, затхлой страной идеологического конформизма и жесткого однообразия. В основном эта картина соответствует действительности, однако в 1960-х под гладкой и скучной поверхностью забурлила мощная и дерзкая культурная жизнь. Появилось все: эксперименты в литературе, джаз, политическая оппозиция, нужно было только знать, где искать. По соседству с квартирой, где жил Лев Гумилев, на ленинградском овощном рынке рядом с метро «Владимирская», из-под полы продавали записи джаза на использованных рентгеновских снимках, остроумно именуемые «плясками на костях».

Шестидесятые принесли немало перемен в личную жизнь Гумилева: в 1966 году умерла Ахматова. Последние пять лет ее жизни они не общались, и сына время от времени терзали приступы вины, но с ее уходом из его жизни исчезло сильное влияние, и о зависимости Гумилева от матери даже в столь зрелом возрасте, «одержимости» ею, как выражалась Герштейн, свидетельствует тот факт, что женился он только после ее смерти. С будущей женой, Натальей Симоновской, он познакомился в 1965 году в гостях у друзей. Она вспоминала, что он произвел на нее впечатление «большого ребенка»: «Немного коротковатые брюки, манжеты, торчащие из рукавов». Тем не менее он вел себя «галантно». Симоновская была художницей. В 1966 году они поженились, а 15 июня 1967-го она переехала в комнату Гумилева в коммуналке, получив от мужа открытку в типичном для него стиле: «Кончаю корректуру «Древних тюрок». Жду в назначенный срок. Уже вымыл пол»[227]. Детей у них не было, однако Гумилев, по словам жены, «считал, что книги – это его дети»[228].

С того откровения, посетившего его в Беломоро-Балтийском лагере, идея «пассионарности» никогда не покидала его. Неустанно, десятилетиями Лев Гумилев разъяснял всем готовым слушать свое открытие, рассуждал о том, как биологический инстинкт толкает людей на иррациональные поступки, говорил о комплементарности, к идее которой он пришел, наблюдая потребность заключенных объединяться в небольшие сплоченные группы. Преподавая в Ленинграде в 1960-х, он развивал эту идею, опираясь также на любопытное наблюдение, сделанное в 1909 году одним российским биологом: огромный рой саранчи, летевшей над Красным морем из Абиссинии в сторону Аравийского полуострова, целиком утопился в море. Гумилев сравнивал с этим коллективным самоубийством саранчи поход Александра Македонского: какая сила подняла подобную массу насекомых и понесла ее за море, «причем не по закону Дарвина – ради размножения, ради сохранения вида, – но на смерть»?

Теории Гумилева в лучшем случае были неортодоксальными, в худшем – переступали границу эксцентричности. «Пассионарность» в его трудах – это количественно измеряемая величина интеллектуальной и идеологической энергии, которой данный народ располагает в данный момент времени. Он верил, что можно подсчитать эту величину, свести ее к убедительным уравнениям, представить на графике. Он даже придумал символ для этой переменной: Pik.