Читать книгу "Западня - Мелани Раабе"

Извини, что разбудила тебя, дружище. Я не хочу быть совсем одна в эту ночь.

Свернулась калачиком рядом с ним, на полу, на его подстилке. Прижалась к нему, обняла, пытаясь согреться его теплом, но он вырывается, ему это не нравится, он же не кошка, ему нужна свобода, пространство, собственное место. Скоро Буковски снова засыпает и видит свои собачьи сны. Лежу одна, пытаясь ни о чем не думать, но через мгновение что-то животное посыпается в моей груди, и я знаю, что это, но пытаюсь ни о чем не думать, но думаю о Ленцене, о его объятиях, сильных, теплых, и в животе возникает ощущение свободного полета, и снова пытаюсь ни о чем не думать, но снова думаю о его объятиях, и чем-то животном в груди, что называется пугающим именем: страстная тоска. Понимаю, как я жалка, но мне все равно.

Понимаю, что дело не в Ленцене, и не его объятий я жажду, моя страстная тоска – она не по нему, она по другому, но мне нельзя о нем думать.

Ленцен всего лишь выпустил на волю болезненные воспоминания о том, как это бывает у людей, – взгляды, волнение, телесное тепло, не хочу об этом думать, но все равно погружаюсь в воспоминания. Но тут просыпается рациональная часть сознания и говорит мне: полиция может нагрянуть в любой момент.

Я понимаю, что совершила преступление, которое зафиксировано от начала до конца. Все эти микрофоны и камеры в моем доме. Я сама себе вырыла яму, полиция приедет и арестует меня. Что бы там ни говорил Ленцен, но когда он успокоится и поразмыслит, то обязательно позвонит в полицию. Но какая разница, где быть в одиночестве с этим комком тоски и страсти в груди – здесь или в какой-нибудь тюрьме.

И я ничего не делаю, не иду уничтожать записи, разбивать камеры, на которых беспощадно запечатлено мое безумие. Лежу в кровати и радуюсь, что сознание свободно от всего, что произошло в последние часы, поскольку знаю: там много такого, что способно уничтожить меня. И только я так подумала, вдруг всплывает в памяти голос Ленцена и его слова, хотя и сама я так думаю: «Самое плохое – сомнение. Тень сомнения всегда остается. И это хуже всего. Сомнение – оно как заноза, которую никак не вытащить. И ужасно, когда из-за этого разрушаются родственные отношения».

Думаю о родителях. О том, какими они стали после той страшной ночи и были все это время. Тихими. Словно кто-то убавил их громкость почти до нуля. И подчеркнуто осторожными со мной. Будто я стеклянная. Осторожными и… очень сдержанными. Формально вежливыми, как с чужой. Я пыталась трактовать это как чуткость, предупредительность, но в глубине души всегда понимала, что за этим стоит что-то другое, и до всякого Виктора Ленцена понимала, что это. Это – сомнение.

Линда же любила Анну. И у Линды не было мотива. Да Линда на это и не способна, и как бы она смогла сделать такое, – нет, это невозможно. Нет, никогда, это абсолютно невероятно. Но все же, а если?

В сущности, мы живем в таком мире, в котором возможно все. Выращивать детей в пробирках, посылать роботов исследовать Марс, передавать энергию с помощью излучения. Мы живем в мире, в котором все, все возможно. Почему бы тогда и не это? Тень сомнения остается всегда.

Это невыносимо. Сажусь в кровати, беру телефон, набираю домашний номер, который у родителей уже лет тридцать и который я так давно не набирала, жду.

Когда мы последний раз говорили, сколько лет назад? Пять? Восемь? Думаю о ящике в кухне, полном рождественских открыток от родителей, так мы праздновали Рождество – посылали друг другу открытки. Мы не говорили с тех самых пор, как не стало Анны. Наши слова иссякли. Разговоры свелись к отдельным фразам, фразы – к словам, слова – к слогам, а потом мы совсем умолкли. Как это могло так далеко зайти? И сможем ли мы снова вернуться от открыток – единственной ниточки, еще связывающей нас, – к нормальным разговорам. Что, если родители в самом деле считают меня убийцей? Что тогда?

Ты действительно хочешь это узнать, Линда?

Да, хочу.

После первого длинного гудка вспоминаю, что в том мире, где живут родители, ко времени относятся несколько иначе, чем в моем. Пока звучит второй гудок, мельком смотрю на часы, три ночи, черт, слишком поздно, я потеряла счет времени, сколько я простояла на кухне, неподвижно глядя перед собой, сколько смотрела на спящего пса, сколько там пролежала под холодными глазами камер наблюдения, которые словно равнодушные боги следили за мной? Надо уже положить трубку, думаю я, слишком поздно, но очередной длинный гудок вдруг прерывается, и я слышу взволнованный голос матери.

– Алло?

– Алло. Это Линда.

Мать издает какой-то звук, непонятный, что-то вроде стона, глубокого, скорбного, значения которого я не могу понять. Пытаюсь найти подходящие слова, чтобы объяснить, почему среди ночи я подняла ее с постели, что я хочу ее спросить о чем-то очень важном, что меня очень и очень волнует, как вдруг слышу какой-то механический писк и потом непрекращающиеся короткие гудки. Долго слушаю их, пока до меня наконец не доходит, что моя мать просто-напросто положила трубку.

Откладываю в сторону телефон, невидящим взглядом смотрю в стенку, потом снова залезаю под одеяло.

Меня зовут Линда Конраде. Мне 38 лет. Я писательница и убийца. Двенадцать лет назад я убила свою младшую сестру Анну. По неизвестной причине. Возможно, неизвестной и мне самой. Возможно, потому, что я сумасшедшая. Я лгунья и убийца. Такова моя жизнь. Такова истина. По крайней мере, для моих родителей.

Темная мыслишка, вертевшаяся в подсознании, вдруг вынырнула на поверхность, стала огромной, страшной и завертелась, как воронка, втягивая в себя все остальные мысли. Снова слышу голос Ленцена.

«Высокомерная диснеевская принцесса. Будь я женщиной, будь я на месте Софи, меня бы эта Бритта сильно раздражала. Возможно, я бы ее даже ненавидел».

Так же, как я.

Осознание этого очень болезненно. Воспоминания. Да, я ее терпеть не могла, да, я ее ненавидела, да, я к ней ревновала, да, я считала ненормальным, что родители всегда и во всем предпочитали ее, эту малышку, эту очаровашку, которая вертела всеми, как хотела, эту милую невинную блондиночку с круглыми детскими глазками, которая любого могла обвести вокруг пальца, но только не меня, потому что я-то знала, какая она на самом деле, я знала, какой она может быть высокомерной, беспощадной, жестокой и вульгарно бесстыдной.

Спорим, что мама и папа мне поверят?

Тебе нравится этот тип? Спорим, он пойдет провожать меня до дома?

Неудивительно, что Тео в конце концов больше не смог ее выносить, за все время их отношений он узнал, что кроется за этим невинным фасадом, он узнал ее почти так же, как я. Хотя нет – никто не знал Анну так, как я.

Нет-нет, Анна не могла так поступить, Анна не могла этого сказать, ты просто не так поняла, она же еще малышка; это сделала Анна? Нет, это какое-то недоразумение, это совершенно на нее не похоже, послушай, Линда, зачем ты все время выдумываешь, зачем обманываешь? Анна, Анна, Анна, Анна, которая могла ходить в белом и никогда не пачкалась, Анна, для которой мальчики записывают микстейпы, Анна, которой бабушка завещала свое кольцо, Анна, чье имя одинаково читается – что с начала, что с конца, а мое имя с конца – какая-то ерунда.