Читать книгу "Очередное важное дело - Анита Брукнер"

— Вам следует переслать мне эти рекомендации, — говорил Саймондс. — На тот предмет, чтобы я мог проверить, нет ли здесь какой-то уловки. В противном случае вы можете оказаться в довольно уязвимом положении.

— Я согласен.

— О себе не забывайте, и отдохнуть вам действительно нужно. Вам просто даже самому понравится. Красивый уголок Европы, прекрасное время года…

— Да, только заранее довольно трудно предугадать, как все сложится. У меня есть в голове определенная картина, но я подозреваю, что она сильно отличается от истинной.

Его картина основывалась на одних воспоминаниях о размытом и тихом синем сумраке, роскошной обстановке, о сдержанном фоне к беседе, оказавшейся скучной и бесплодной. Правдой было то, что наутро перед его отъездом восход солнца успокоил его и дал ему отложить свои горькие мысли до тех скорбных дней, которые были еще впереди. Даже теперь, на Чилтерн-стрит, солнце набирало силу, словно черпая ее из стремлений и желаний мистера Хендерсона, и залитая светом квартира становилась просторнее. Это опять была метафора, но на этот раз совершенно точная. Появление на сцене главного действующего лица, которым был теперь уже не Герц, приводило к пересмотру отношений внутри труппы, так что второстепенные персонажи поневоле занимали свои новые места. Солнце было демократично, и им мог наслаждаться любой, даже изгнанник. Герц знал, что, будь его воля, он стоял бы у окна и глядел на улицу, поджидая возвращения молодых людей, и с улыбкой отворачивался бы, боясь оскорбить их своим присутствием.

Он признался себе в том, что этот вечер оказался неудачным. Они с Саймондсом оба были несколько разочарованы встречей, Герц был рассеян, забывчив, невнимателен к гостю. Для него важнее была его собственная внутренняя драма. По крайней мере его абсурдное положение могло стимулировать дальнейшие размышления, которые могли в какой-то момент оказаться полезными. Некоторым из этих размышлений он был обязан письму Фанни, и даже в большей степени ее открытке, в которой ее характер читался яснее, чем когда-либо. В прошлом тот факт, что у них разные и даже противоположные характеры, его не удерживало. Теперь он чаще проявлял нетерпение, пожимал плечами, чего не позволял себе ни в юности, ни даже в зрелом возрасте. Ему больше не хотелось, чтобы она просто была рядом: скорее напротив. Вместе они являли бы собой трогательную, но неверную картину бывших возлюбленных, соединенных тем самым минувшим временем, которое отняло у них всякую притягательность. Он слишком недавно узрел тех, кто пользуется расположением природы, чтобы думать иначе, и если по отношению к Фанни это было несправедливо, тут уж он ничем не мог помочь. Несправедливость — это тема детских споров. Процесс, в результате которого человек, несмотря на все свои старания, оказывается не у дел, гораздо темнее. И он не станет ясней, пока перед глазами есть такой непосредственный пример счастья. Тайные улыбки влюбленных обращают все мысли о достойной зрелости в бегство. Не было свидетельств того, что Фанни рассталась с убеждением, будто ей должны больше, чем она получила, и будто это несправедливо. И он еще вызвался выслушивать ее, разбираться за нее в этом лабиринте, в этой скверной путанице, восстанавливать ее чувство собственного достоинства, выражать восхищение ее стойкостью! Вот какую роль он написал для самого себя. Удивительно, что он пошел на такое безрассудство, которое опрокинет ожидания всех, и в первую очередь его собственные. Где это произойдет, больше не имело значения. Важно то, что это нужно сыграть, декларировать, пусть даже только для себя самого. Прежде всего для себя. Такое безрассудство будет красиво как acte gratuit,[6]без последствий. Именно последствия, сказал бы он любому молодому человеку, который согласился бы его слушать, портят всю потеху.

— А какие планы у вас, Бернард? — спросил он.

— Ох, я думаю, что в какой-то момент мы разойдемся. Возможно, даже в следующем месяце.

— С Элен?

— Да.

— А сейчас вы живете дома?

— О да. — Выражение лица его стало капризным.

— А другая ваша подружка?

— Ну, она тоже пока дома. Ее муж в Сингапуре по делам. Мы бы наверняка встречались, если бы Элен не настояла на том, что мы с ней все время должны быть вместе. Так что видимся мы редко. Не смотрите на меня так, Юлиус. Я вижу по вашему лицу, что вы меня осуждаете. Насколько я помню, вы на меня здорово напустились в прошлый раз.

— Да, и потом сожалел об этом. Просто в последние дни я стал как-то далек от мира. Как вы представляете себе ваше будущее?

— Я его вообще себе не представляю, вот в чем беда.

— Да, тут я могу вам посочувствовать. Мое будущее тоже в тумане.

— Не надо беспокоиться. Мне понадобится ваш новый адрес и телефон, разумеется. И еще я хотел бы знать сроки.

— Сроки чего?

— Ну, когда вы намерены возвратиться?

— А вы, стало быть, полагаете, что я вернусь?

— Почти наверняка. Мне очень жаль, Юлиус. Я не должен был обсуждать с вами свои неприятности.

— Я сам вас спросил.

— Просто вы всегда были таким хорошим слушателем.

«И вы тоже», — подумал Юлиус. Былых дружеских встреч, обмена опытом тоже больше не будет. Герц почувствовал знакомые признаки приближающейся одышки.

— Не пойти ли нам? — спросил он. — Вы, наверное, устали после рабочего дня.

Саймондс взглянул на него:

— Вам плохо? Вы что-то бледны.

— Все нормально. — Он заплатил по счету со всем самообладанием, какое ему удалось собрать. — Не ждите, Бернард. Я тут еще немного задержусь.

— Ну смотрите.

Они расстались со смешанным чувством неподдельной привязанности и некоторого взаимного недовольства. Герц спокойно сидел, пока не смог нормально дышать.

— Что-нибудь еще, сэр?

— Проводите меня до такси, будьте так любезны.

Пожилой официант повел его к двери, поддерживая под локоть.

— Давно не видели вашу даму, — сказал он. — Такая славная женщина.

— Моя жена? Да, очень славная женщина. — Он протянул пятифунтовую банкноту. — Спасибо.

Ночь, во всяком случае та ее часть, которую видел Герц, была необычайно безмятежна. На Чилтерн-стрит было тихо. В окнах Софи не горел свет. Герц сознавал, как неловко он взбирается на тротуар, выходя из машины. К этому унижению он уже привык, как и ко многим другим. Он подумал о том, что у Господа Бога не все продумано: тело живет своей жизнью, и процессы, происходящие в нем, неумолимы. Ему хотелось только одного — добраться до кровати. Ночь, которая обычно всегда его утешала, в данном случае не справилась со своими обязанностями. Можно было бы попросить у врача успокоительное, если, конечно, это не повредит здоровью. Он пометил у себя в настольном календаре: записаться на прием. «Я ухожу в отпуск, — скажет он хмуро, оттого что это правда. — Не будете ли вы так любезны меня принять?»