Читать книгу "Новый американец - Григорий Рыскин"

– А что мне даст это?

– Люди обратят внимание и спросят: кто этот загадочный джентльмен?

– Ну и что?

– Их заинтересует ваша история, и они станут покупать ваши книги. Только непременно поместите портрет автора на обложке. При этом кольцо нужно не в ноздрю, как у индусов, а посередине, через ноздревую перегородку, как у бычка. Чрезвычайно секси.

– А что, может, и в самом деле попробовать?

– Мне кажется, вы sarcastic.

– Нет, вовсе не sarcastic.

– Тогда попробуйте, если не sarcastic.

Но тут он утратил интерес к русским и махнул рукой девчонке в открытом красном «феррари», идущем по дороге. У девчонки были такие большие дымчатые глаза, что казалось, они вот-вот выпадут из нежного овала ее лица.

– Эй, Робин, – рванул к ней Денис и возопил в ритме рэпа:

I am Denis Amenis

The holy men from Venis

With a golden ring in my penis[48].

Соскочил ей навстречу с языком наперевес. Тоненькая Робин притормозила, вскочила ногами на кожаное сиденье, пальчиками с дымящей сигареткой приподняла голубую маечку, из-под которой блеснул пупок, пробитый золотым колечком.

Отпуск означал для него пространство и время, идущие вспять. Когда настоящее становится прошлым и наоборот. От этого кружилась голова и поднималось кровяное давление.

Аэропорт. Терракотовые, эбонитовые, мраморные скулы. Лен, золото, черная шерсть волос. Старик в красной спортивной куртке, коротеньких черных трусиках, с молодыми ногами танцовщика. Как странно, думалось ему, я лечу через океан посмотреть, как живет мой висячий нос, мои зеленые глаза, мои густые курчавые волосы, моя генетическая гипертония, мое занудство, моя иудейская скорбь. Мой сын носит эстонскую фамилию и лютеранский крестик, но почему, склоняясь над эстонской грамматикой, он раскачивается и бормочет, как иудей над свитком Торы.

Хельсинки гляделся в холодные чистые озера. Гранитный, стеклянный, слюдяной. Город монументов, воспевающих труд и упорство.

Что подарили финны человечеству? Яна Сибелиуса? Финны подарили человечеству Финляндию.

Но вот над гранитной вазой с пурпурной геранью – воспаленная бабья промежность. Пьяная тварь справляет малую нужду, по-кобыльи журча. Белобрысый мальчик смотрит невозмутимо. Отжурчав, перекинув через скамью варикозную ногу, баба усаживается по новой за литровую кружку в кругу бородатых викингов.

Хельсинки накачивается пивом. Журчание – генерал-бас финской темы. Юноша в льняной кудели до плеч, выставив бурый отросток, журчал с подножки электрички. Другой журчал под занавес дня у входа в отель. Веймарское состояние души.

– Мы утратили русский рынок.

– Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.

С пригородных поездов – нашествие нечистой силы. Гривастые финские подростки с кольцами в ушах и ноздрях. Пьяные Хильды и Линды рушатся с подножек на гравий. Схватка карате на перроне. Вращаясь волчком, рубят воздух джинсовыми ногами. Юность, тоскующая по гитлерюгенд.

В центре города – бой африканских барабанов. Трое графитовых ребят изламываются в брейке. Совсем как в Нью-Йорке. Негры роятся на вокзале, выпрашивают финские марки.

– Почему у вас так много черных?

– А что вы от них хотите?

– Я ничего… Это они хотят от меня денег.

– Мы пригласили их из Сомали из гуманитарных соображений.

– Вы хотите превратить маленькую Финляндию в Гарлем?

– Это расизм. Вы, американцы, расисты.

У сомалийского клуба льноволосая Сольвейг целуется с угольным человеком. Веймарская республика Финляндия.

На всем пространстве вдоль железной дороги от загородного отеля до Хельсинки – граффити. На заборах, сваях мостов, трансформаторных будках. Всюду реклама американских фильмов. Голливудское исчадие ада.

– Мы утратили русский рынок. Из пяти миллионов финнов – миллион безработных.

В таллинском сереньком аэропорту с немытыми стеклами его поразила свежесть ее пятидесятилетнего лица. Видимо, хорошо отдыхает, высыпается. Exwife – супруга бывшая – так и припала к нему, как припадала тогда, но теперь она была не худенькая, а необъемная. Крупный бородатый джентльмен с брюшком – сын – обнял их, соединяя и радуясь.

– Я была жестока с тобой, прости, если можешь, я теперь у всех прошу прощения.

Ее ступни с высоким подъемом, которые тогда умиляли его, были треугольные, мясистые, с оттопыренными большими пальцами, тонкие кривоватые голени и эта смиренная голубизна выпуклых глаз. Нищая старуха на улочке Старого города протягивает ладошку ковшиком. Злой старик с кинжальным взглядом тычет палкой в мусорную урну. Шелковый сеттер, только что раздавленный трамваем, мелко дрожит в бурьяне. И кажется, Старый Томас на Ратуше тоже сложил ладошки ковшиком.

Мои зеленые глаза внимательно изучают меня. Ночное холостяцкое ворочанье тучного тела за тонкой стеной. Резкий вскрик пружин. Тяжкие вздохи молодого одиночества.

В этом полужидке с эстонской фамилией явно просматривается вуди-алленский шлимазл[49]. Сын забыл в автобусе кошелек с долларами, посеял в электричке дорогую бейсбольную кепку, подарок отца, отправился на симпозиум по скандинавской литературе в домашних шлепанцах.

Пригородный поезд-калека с захватанными стеклами подпрыгивал на стыках, плелся мимо мертвых цехов и полей. Хмурые пассажиры ныряли, как бушмены, в бурьян эстонской саванны. Двадцать лет назад в кустах под этой платформой он набрал в шляпу лесной малины для своего Зверька и бежал вслед и кормил его по дороге к лагерю. А она, как всегда, была презрительно холодна и в кого-то опять влюблена.

– Все подкармливаешь своего «зунеле». Ох уж эти мне местечковые прихваты.

В стороне от деревянных домиков-шалашей они варили на костре сладчайший суп из сыроежек, а маленький Герострат похищал огонь и пытался поджечь кемпинг. Но его настигали и затаптывали костерок меж крохотных сосенок. Как вымахали они с той поры, и только там и сям сохранились бетонные столбики от шалашей. И лира-сосна осталась сторожить их воспоминания. Неужели все это отзвучало?

– Да я… да с моею-то красотой… видала я все в гробу в белых тапочках. Эка.

Она была жестока, как Эльза Кох. На вечерушках тесно прижималась к мужчинам, пьяная, с сигареткой на отлете, выпуская через плечико дым тонкими злыми губами.

Ее влекли христоподобные евреи. Этого звали Борис Лейдер. Бородатый человек с просторной висячей мотней рассматривал его с любопытством и презрением.

– И вы оставите своего сына, чтобы усыновить моего?