Читать книгу "Город с названьем Ковров-Самолетов - Наталья Арбузова"

Дом на Васильевском вместил уже шестерых дам, а привычные черты борделя пока не просматривались – крепко пахло русским духом. Домовой с Толиком истово пели на сундуке: «Ухарь купец, стой, не балуй, дочку мою не позорь, не целуй». Прохоров топтался в сенях, спрашивал Каминского с порога о деле – дело так и летело. В конце мая дом на Морской был передан Алле Владимировне Славолюбовой без суда, по одним лишь административным каналам, исключительно благодаря связям Каминского. На Васильевском остались Лидия, домовой да приходящий Прохоров. Прочие под предводительством Каминского сплавились на Морскую. Тамошний домовой был одет голландским шкипером, курил крепкий кнастер и лазал в каминную трубу. Прижились и тут. Одесса скучала у Черного моря. Разведенная жена Иосифа Каминского, не мать Леонида, вторая – уехала в Израиль. Благодетель сестер Переляевых, в обозримом прошлом видный чиновник, досрочно вышел из тюрьмы и взял в дом сестер Котиковых. Его превосходительство любил домашних птиц и брал под покровительство хорошеньких девиц. Кто пожелал Юле с Катенькой, чтоб им было пусто, неизвестно, но что им было пусто, так это точно. Правда, пару раз Толик покупал сестричкам ландыши, предварительно пошарив в карманах Каминского-отца.

Затишье было недолгим. Однажды в большой гостиной дома на Морской воздвиглась Венера Родосская, а в вестибюле послышались знакомые голоса. Толик таскал плетеные корзины Киприды, средь коих затесалась клетчатая сумка Мадины. Одиссея не было видно – его оставили сторожить обе виллы. Зоя Савелкина и Леонид с Даней сами внесли свои легкие пожитки. Благосклонно настроенная Киприда возлегла на кушетку в позе мадам Рекамье, так что к вечеру и посетителей, и денег было хоть пруд пруди. Не протолкнуться, все мобильники в состоянье крайнего возбужденья. Зоинька с Леонидом поехали ночевать на свою квартиру в сопровожденье увязавшегося Толика. Их встретил Игорь Пападакис, или Менелай Заверяев, или как вам больше нравится. В любом случае он был пьян. Облапив обгорелую мраморную флейтистку, не дал уложить себя в постель, но долго и сбивчиво толковал с Толиком. Зоя с Леонидом конца беседы не дождались, и напрасно, а то узнали бы, что Прохоров стал человеком-мишенью. Быть или не быть, мстить или не мстить – не обсуждалось. Вопрос был в том, как и когда. Через пару дней против Прохорова составился блок из двоих алкашей и двоих домовых. Васильевский сухопутный домовой, принадлежащий к семье Прохоровых, вступил в тайную организацию за компанию, по пьяному делу и слабости характера. Против Прохорова-нынешнего он имел один лишь зуб: зачем разбазаривает наследное. Потому крутился и двурушничал, поспевая на два фронта, и нашим и вашим. Зато протестантский домовой, что приплыл на шхуне (ему давным-давно стукнуло полтораста) оказался отчаянным малым и вдобавок оголтелым моралистом. Тут Толику с Менелаем подфартило, так что каша заварилась.

Постепенно выяснилось, что дееспособность Толика весьма ограниченная. Менелай же, по натуре мягкий, душегубства сторонился. Ему трудно было пристукнуть молотком живого, пахнущего тиною сома. Бывало, Лидия засовывала скользкую, рвущуюся из рук рыбину, свернувши ее кольцом, в тесную морозилку советского холодильника. Пусть, дескать, «заснет». После Менелай, тогда еще Игорь, с трудом и сердечным сокрушеньем отрезал мерзлую голову. Лидия варила из нее суп – как давно это было. Ничего, кроме уже освоенной тактики поджога, господин Пападакис предложить не мог. Православный домовой – это не оговорка, шерстистый «домоправитель с Васильевского» носил здоровенный крест и откликался на имя Антип – он был против любого вандализма в отношении недвижимости. Питер же – так звали старого шкипера – напротив, рвался в бой. Потребовал было шлюпку к подъезду, потом удовлетворился обычным транспортом питерских домовых. Вылез через каминную трубу и на половичке, как на ковре-самолете, пустился посмотреть все на месте. Вернувшись, посчитал что-то на пальцах и начал запасать керосин.

Будучи не в силах сдержать натиск экстремистов, Антип разбрасывал по всей поднадзорной и находящейся в опасности территории малограмотные записки с предупрежденьем: вас придут жеч. Прохоров подбирал, бранил Лидию, что с утра не мела. Когда захлопал крыльями красный петух, Прохорова в доме не случилось Лидия сама была не промах, да на беду увеялась к соседке – злоумышленники подгадали и подгадили. На высоте оказалась васильевская пожарная часть. Лидия прибежала – почитай уж потушили, и урону было мало. На Лидииных глазах выходила из дома в неопаленной душегрейке статная, прекрасная лицом женщина. Прошла по улице, не качнув плечом, ровно несла на коромысле грехи хозяев, не взвешивая и не судя. Пропала в отлетающем облаке пара – держательница мира. Мокрая, из пожарного рукава облитая Лидия сидела у растопленного камина на Морской. Антип плакал на рундуке в плечо Питеру. Менелай, после очередного отмщенья становившийся Игорем – до очередного позора, пил с Толиком в Зойкиной квартире. Зойка готовила какую-то неудобоваримую еду, ожидая Леонида. Его только что взяли на работу в Эрмитаж, по совокупности оксфордского диплома и ходатайств двух крупнейших питерских антикваров – Антона Балдина с Борисом Острогиным, вышедших из тени. Следователь, назначенный по делу о поджоге, хотел было вызвать повесткой сильно пахнущего керосином домового Питера, но Иосиф Каминский отсоветовал. За спиной «шкипера» благополучно укрылись питухи, подпустившие петуха. Прохоров затеялся престраивать слегка обгоревший дом, посмотрел в документы – те успели передедаться на имя Антипа Иваныча Домовитого. Удивительное дело, но право Менелая на мщенье свято признавалось читателями Гомера. За дом на Морской почему-то не опасались, он попал в руки владелицы иным путем, нежели все погоревшие. Или просто по беспечности, возведенной в абсолют.

По мощеной дороге между виллами «Киприда» и «Крест» ездят тени в призрачных экипажах. Шуршат платья дам, ступающих на подножку. Деревянная флейта выводит коленца в священной роще, принадлежащей Егору Парыгину. Играет Одиссей – нашел игрушку возле грота. Зоинька одновременно увезла и оставила дудочку, раздвоившуюся, как ее, Зоинькина, личность. Теперь один и тот же наигрыш звучит синхронно на Кипре и в Питере. Одиссей не знает толком, кого любил – Зою Киприди или Зою Савелкину. Леонид тоже не знает, кого любит. Вся оксфордская премудрость тут не поможет. На ветвях возле грота Венеры висит эолова арфа, получился прелестный ансамбль – юноша и ветер. Одиссей возвращается берегом на ту или иную виллу, бросив предварительно монетку, ветер ему сопутствует. Посейдон поднимает из пены морской кучерявую голову, громко кричит – Киприда! – и дует, дует во всю мочь, заваливая на воду паруса серферов. В море тайно ходит крупная рыба. Высохшая сеть Одиссея, не порванная Венерой Родосской, трепещет на ограде виллы «Киприда». Тщится поймать ветер, но это удел парусов. Рыбацкий парус иной раз нарисуется на горизонте и растворится в синеве. Что ищет – вряд ли просто рыбу, что кинул – поглотила даль.

Бомжатник на Литейном всех достал, соседи по площадке начали проявлять русское национальное единство. Что, был повод? да, был. Помните ли Толиного товарища? их обоих гнев Афродиты остановил в самый разгар квартирного воровства… как его звали-то? Величали, простите, по тюремной кликухе – Гнидою. В отсутствие Толика Гнида вел дела неплохо, но с явным креном в мусульманскую сторону. Эти не пили, и Гниде больше доставалось. Сейчас, в начале июня, у чурок была работа. Зиму пересидели в страшной тесноте, перебиваясь с хлеба на квас. Вели себя смирно, из последних грошей приносили Гниде жизненно необходимое. Гнида спрятал на полатях телефонный аппарат, чтоб за его спиной не звонили по междугороднему. Приметливая Людмила вскоре поняла, что связи нет, подхватилась и поехала навести порядок. Зеркальные очки в хорошей оправе глядели сурово. Нарочно отправилась вечером, чтоб ни один таракан не уполз под мойку. Жизнь распорядилась иначе – соседи настучали еще с утра. Людмиле пришлось наблюдать издали, как менты запихивают свой улов в два микроавтобуса. Насчитала шестнадцать человек черных и троих не пойми не разбери. Переночевала в предлагаемых обстоятельствах, предварительно позвонив на Морскую по сотовому. Ночью какие-то скреблись в дверь, но Людмила затаилась. Утром съела Гнидину колбасу, напрягла отдохнувшие мозги и отыскала телефонный аппарат. Машинально набрала номер бывшего мужа – его голос прозвучал печально – и сразу положила трубку. Посмотрела на себя в зеркало. Зеркальные очеса лежали на подзеркальнике, серые глаза глядели не менее сурово. Постучался сосед по площадке – водопроводчик Юра, воинствующий патриот, спросил, не нужна ли помощь. Нет, спасибо. Ушел. Лично для Людмилы феерия закончилась. Она решила пока что сдать три комнаты порядочным людям, и если Серафима надумает к ней присоединиться, взять ее к себе на раскладное кресло – девическое ложе Лидии. Серафима надумала – привыкла быть ведомой. Она-то и была младшей из трех дам, в замужестве не состоявшей. Трамвайчик с прицепом, названивая, отправился по рельсам приличий прямехонько в тупик.