Читать книгу "Полет шмеля - Анатолий Курчаткин"

Об этих ленинских нормах жизни Лёнчик и говорил на обсуждении тюзовского спектакля о современной молодежи, которое устроило городское телевидение. Там был один герой-стиляга, которого играл премьер театра, по ходу действия этот герой совершал всякие будто бы скверные поступки, разоблачая себя как последнего поганца, таким его премьер и играл — как поганца по сути, Лёнчик же, даже неожиданно для себя самого, когда настала его очередь выступать, стал защищать стилягу, и получилось, раз защищал — осуждать других героев, по замыслу автора пьесы, хороших, честных ребят и девушек. И вот когда он толкал свою речь, именно так — толкал, с экспрессией, с ораторскими модуляциями голоса, да еще и с отсылками к постановлениям минувшего съезда партии, призывающим к борьбе за ленинские нормы жизни, он вдруг увидел устремленные на него глаза. Не их обладателя — а сами глаза. Обсуждение происходило прямо на студии телевидения, «зал», состоящий из молодежи, расположился на круто взбирающейся вверх полукруглым амфитеатром трибуне, а внизу напротив трибуны стояло несколько столиков, и за столиками сидело «старшее поколение» — учителя, режиссер спектакля, актеры. Глаза, как осознал Лёнчик мгновение спустя, принадлежали завучу их школы, Нине Ивановне Терновой. У нее были крашеные рыжие, очень жидкие волосы, разделенные посередине головы на неприятно широкий, бумажно-белый пробор, всегда подобранные в извилистую нитку губы, — и это в ней было то, что примечательно. Глаза у нее никакой примечательностью не отличались. А тут они горели. Словно ее сжигало внутри на неком огне, и жар его был нестерпим. Что это был за огонь, и какое отношение имел к этому огню он, Лёнчик?

Никаких видеомагнитофонов еще не существовало в природе, обсуждение шло сразу в эфир, и, когда закончилось, и оператор, отольнув от своего резинового тубуса, с наслаждением выпрямился, к Лёнчику, спустившему с трибуны вниз, тотчас подскочила женщина, руководившая подготовкой обсуждения, Лёнчик не знал, кто она — режиссер, редактор, журналист? Она была будто из бани, вся встрепанная и красная.

— Что же вы, — набросилась она на Лёнчика (к ним теперь как к выпускникам везде и всюду обращались на вы), — разве так можно! Кто же так делает? Нельзя же так подводить!

— Что? Кого я подвел? В чем? — спросил ничего не понимающий Лёнчик. Он и сам еще весь был в пылу дискуссии, и до него не доходило, о чем это вышедшая из бани телевизионная женщина.

— В том, в чем! — жарко воскликнула женщина и приложила ладони к своим горящим щекам. — Что теперь будет, что теперь будет!

Актер, игравший героя, которого защищал Лёнчик, стоял неподалеку, прислушиваясь к их разговору, и, засмеявшись, шагнул к ним, подал Лёнчику руку.

— Молодец! — сказал он, держа Лёнчикову руку в своей и продолжая посмеиваться. — Это я понимаю. Так и надо. Отлично сказали, молодой человек!

— Какое отлично, какое отлично! — потрясла руками женщина. — Чему вы учите человека! Ведь ему жить! А что меня ждет, что меня!..

— Ну что ж вы могли поделать, раз такой апологет стиляжничества попался, — подмигнув Лёнчику, успокаивающе сказал ей актер. — Валите все на молодого человека. С него что, взятки гладки.

— Да, валите, если что, все на меня, мне-то что, — с удовольствием подхватил Лёнчик. Смысл происходящего разговора был для него совершенно темен, он упивался тем, что ведет на равных беседу с этими двумя взрослыми людьми, и с наслаждением бравировал своей отчаянностью.

Завуч Нина Ивановна, увидел он в этот момент, еще не поднявшаяся из-за стола, за которым просидела дискуссию, по-прежнему неотрывно смотрела на него, и взгляд ее был исполнен того же необъяснимого внутреннего огня.

Что значил этот ее взгляд, вернее, какое чувство выражал, он понял, только выяснив историю своей характеристики, представлявшей собой вырванный из тетради в клеточку одинарный листок с треугольной печатью под текстом.

Характеристики сочинялись треугольником — комсоргом со старостой под присмотром классной руководительницы, зачитывались потом на общем собрании класса, утверждались и тут же «треугольником» подписывались. Выдумкой при сочинении характеристик «треугольник» себя не утруждал, все были написаны под копирку, рознясь только информацией, кто чем занимается-увлекается вне школьных стен. И такая же характеристика была у него, только у единственного из класса в пункте увлечений было сказано, что занимается художественной самодеятельностью — играет в драматическом театре при детской секции заводского Дома культуры.

Но когда Лёнчик, вернувшись со сцены в зал на свое место с полученным аттестатом зрелости и присовокупленным к нему листочком характеристики, заглянул в нее, он обалдел. Строки про театр остались, но следом шла фраза, которой в той, обсуждавшейся на классном собрании характеристике, не было. «Анархист и демагог, общественно вредная личность», — сообщалось о нем миру в той фразе. И — подписи всего «треугольника» и треугольная фиолетовая печать.

Первое ошеломление прошло, Лёнчик, хохоча, показал характеристику Славе Дуброву с Пашей Колесовым, с которыми сидел рядом, те прочитали и тоже заржали, а потом Дубров отстранился от Лёнчика и вопросил с показным ужасом:

— Так ты такой, да? Может, ты еще и троцкист? Или на руку нечист?

После того как торжественная часть завершилась, родители, унося полученные документы, разошлись по домам и в коридоре третьего этажа, где были накрыты столы, началось празднование, выпив шампанского, Лёнчик не удержался, подошел к старосте — Неле Миглеевой, с которой проучились вместе восемь лет, с третьего класса, когда раздельному обучению в стране пришел конец и на торжественной линейке первого сентября в глазах заломило от белых фартуков. Сколько Лёнчик ее помнил, училась она всегда еле-еле, но точно так же всегда была то звеньевой в пионерском отряде, то входила в совет отряда, а класса с шестого сделалась бессменной старостой.

— Откуда, Неля, такая характеристика? — спросил он, ожидая ее смущения, бегающих глаз, и сам заранее, оттого что будет неловко ей, испытывая неловкость.

Но она не смутилась.

— Что, какая характеристика? — спросила она, словно не подписывала ничего подменного.

Лёнчику пришлось рассказывать ей, что он вычитал о себе.

— Ой, ну это Ирина Александровна велела так переписать. — Неля отдула со лба упавшую прядь волос, оглянулась по сторонам, передернула плечами. Всем своим видом она показывала Лёнчику: сделанное ею — такая чепуха, что странно же докучать ей этим разговором. Она была высокая, то, что называется статная, со светлыми волосами, светлыми глазами, но какая-то удивительно невыразительная, даже, пожалуй, блеклая, класса до девятого она носила в волосах большой белый бант, а потом резко повзрослела и стала необычайно уверенной в себе и категоричной в суждениях. — Если Ирина Александровна велела, как я могла отказать?

Ирина Александровна Камойлова была классным руководителем и сейчас, сидя в дальнем конце стола, увлеченно пела с компанией, что собралась вокруг нее, «Подмосковные вечера»: «Если б знали вы, как мне до-ороги…»