Читать книгу "Дай на прощанье обещанье - Татьяна Булатова"

Но эти трудности Нина Николаевна с мужем были готовы преодолевать еще и потому, что поблизости с Воробьевским храмом жила семья их сына Ильи, известного в городе человека. Поэтому, если визит в церковь оказывался запланированным на воскресенье, радость стариков удваивалась уже только при мысли о предстоящей встрече с сыном, двумя внучками и снохой Любой.

Последняя к визитам родителей мужа относилась довольно прагматично. Люба рассматривала их как своего рода законную помощь в непростом деле взращивания молодого поколения в лице двух не по годам развитых девочек восьми и четырнадцати лет. Правда, существовало одно неудобство – заявлялись свекр со свекровью хоть и с подарками, но с утра пораньше. Причем именно в тот момент, когда так сладко спится в объятиях уже совсем седовласого Илюши и никуда не надо бежать – впереди весь день.

В сущности, Люба была, как выяснилось позже, не только прекрасной женой, сумасшедшей матерью, но и совсем не вредной по своей сути снохой. Она никогда не пыталась встать между родителями и сыном, потому что в этом не было ровным счетом никакой необходимости. Илюша сам добровольно вышел из очерченного условностями круга, сдернул несуществующую повязку с глаз и нежно сказал: «Люба, я твой навеки. Клянусь-клянусь-клянусь!»

Такой подход Любе нравился. Он позволял свалить с пьедестала соперников и убедиться в собственной неотразимости. Мало того, такой подход освобождал от навязанных традицией обязательств по отношению к многочисленной родне супруга и даже помогал укреплению суверенитета собственной семьи.

– Мама, здравствуй! Папа, здравствуй! Девочки здоровы, все хорошо. Ничего не нужно, если только трусики, носочки, колготочки… Ну, посидеть, когда болеют. А так… все есть, трудно, но справляемся. Времени свободного не бывает. На день рождения приедем… Что болит? Ну, понятно. Это нормально. Это возраст. Возраст, говорю. Ничего не сделаешь! Живите, как можете. Приезжайте в гости. Только звоните. Только не каждое воскресенье. Всегда рады. Целую.

И все – свобода размахивает кухонным полотенцем. Пахнет свежесваренной курицей. Утренними сырниками и дефицитной колбасой. Ура-ура: только я, Илюша и девочки, немного толстые, но не потому, что перекормленные, а потому, что в вашу родню, где у всех полные ноги и тонкие талии.

«Черт-те что!» – возмущался Фарид Иззахович поведением старшего сына, а Нина Николаевна с грустью смотрела слепыми глазами на ворчащего мужа и обижалась совсем немного. Самую малость. Чуточку только. Потому что Илюша – хороший мальчик, умный мальчик, заботливый отец, внимательный муж. Никаких проблем – все равно не видно. Только флоксами пахнет и на душе ржавая окись пережитой обиды. Был сын – и нет сына. Ну, он, конечно, есть. Но вроде как и нет. Занят. Работает. Отдыхает. Нельзя Илюшу тревожить: большой человек – большая ответственность.

Ну и ясное дело – не тревожили. Только тогда, когда в церковь. Только если воскресенье. И чаще летом. Зимой разве доберешься: скользко. Упадешь – дедушка не удержит. А, не дай бог, сам?! Тогда будем, как два дурака, поперек рельсов лежать. Пока помощи дождешься, околеешь.

А летом – другое дело. Флоксы цветут, асфальт под ногами, и в трамвае посвободнее: все в отпусках. Каждое лето, точнее – каждый август в преддверии праздника святого Пантелеймона теряла покой набожная Нина Николаевна и задолго до наступления Великого дня начинала готовиться к дальней поездке на Воробьевку. Фарид Иззахович готовил жене ванну, она выкладывала на диван свежие полотенца – себе, дедушке, день проводили в хлопотах и суете.

– А мне-то мыться зачем? – протестовал дедушка.

– Поговори еще, – гневалась Нина Николаевна и грозила ему пальцем: – В церковь во всем чистом, а не как ты – рубашку наденешь и будешь ходить, пока та колом не встанет.

– Да я ж в церковь-то не пойду, – продолжал увиливать от водных процедур дедушка.

– Еще чего не хватало! – топала маленькой ножкой Нина Николаевна. – Это когда татары в православном храме свечки ставили?

– Вот видишь, – радовался Фарид Иззахович. – Я же говорю, мне можно не мыться!

– Нельзя, – обрывала его супруга. – На церковный двор тоже в чистом нормальные люди заходят. Тоже святое место!

– Так я за воротами могу постоять, – не терял надежды дедушка.

– Это как это ты за воротами можешь постоять? А я как же пойду?! Это мыслимое ли дело – старуху на церковный двор запустить и бросить? А если я до дверей не дойду: спотыкнусь и об землю?!

– Христиане подымут, – обещал ей Фарид Иззахович, и в голосе его прорывались шутливые нотки.

– Христиане-то подымут! – не сдавалась бабушка. – А тебя Бог накажет.

– Чего это меня твой Бог наказывать будет? Я вообще не по вашему ведомству прохожу. С меня Аллах спросит…

– Вот пусть тогда твой Аллах тебя по мусульманскому обычаю в тряпку заворачивает и бегом хоронит, а я не буду.

– И не надо! – сдается дедушка. – Как похоронишь, так и похоронишь. Главное, чтоб оркестр был и венков побольше. Чтоб все видели – Фарида хоронят.

– А зритель-то – это ты, что ли?

– А кто же?! – хлопал себя по коленям Фарид Иззахович. – Мои похороны, значит, я и есть главный зритель. А вы – так, гости.

– Дурак ты, дедушка, – умудрялась обидеться на него Нина Николаевна. – Тебя твой шайтан на сковородке будет жарить за шутки твои дурацкие!

– Не рационально, – успокаивал жену тот и, прекратив сопротивление, послушно плелся в ванную с полотенцем под мышкой.

На Пантелеймона Нина Николаевна никак не могла усидеть дома, потому что назначила святого главой своего домашнего пантеона. Пантелеймону она молилась чаще других еще и потому, что тяжело болела дочь, а у дочери – двое, и врачи сказали – «всё», а Пантелеймон – «посмотрим». И пока правда была на его стороне, и Нина Николаевна это ценила, и от переполнявшей ее благодарности плакала всякий раз, когда слышала Божественное имя.

А сегодня слезы ее посещали в два раза чаще, потому что день Пантелеймона Целителя падал на воскресенье, а это значило, что радость двойная – и в церковь, и к Илюше. К нему в дом – тоже вроде как в церковь, не всякий раз к причастию допустят: все от Любы зависит, в духе или не в духе.

Выехали первым трамваем, задолго до начала службы. Нарядные оба вошли в церковные врата, у дверей в храм расстались, чтобы через часа три встретиться ко взаимному удовольствию.

Ждать дедушка мог бесконечно. Бессрочно. Всегда, пока в дверях не появится его маленькая Нина, теперь именуемая «бабушкой». «С праздником!» – отвешивали Фариду Иззаховичу поклоны прихожане, осеняли себя Божьим знамением и тактично проходили мимо, быстро забыв про чужого старика в парусиновой шляпе. Сидит себе и сидит дедушка: значит, так надо.

Из дверей храма доносилось нестройное пение, и дедушке казалось, что он слышит измененный от времени голос Нины Николаевны, дрожащий от волнения и общего ликования. Дождавшись конца службы, Фарид Иззахович незаметно проходил в ворота, стараясь успеть до основного потока прихожан, спускавшихся с высокого церковного крыльца.