Читать книгу "Трофеи Пойнтона - Генри Джеймс"

— Куда теперь прикажете?

Решение приняла Фледа:

— На Юстонский вокзал, пожалуйста.

— Вы не хотите подождать, пока мы что-нибудь не узнаем? — спросила миссис Герет.

— Что бы мы ни узнали, мне надо ехать, — отвечала Фледа. И когда кеб тронулся, прибавила: — Но вас мне незачем тащить на вокзал.

Секунду-другую миссис Герет молчала; затем прозвучал ответ.

— Вздор! — резко бросила она.

Несмотря на эту резкость, обе они были теперь друг с другом почти одинаковыми и почти трепетно кроткими; правда, кротость их выразилась главным образом в неизбежном понимании того, что сказать больше нечего. Вот это недосказанное и занимало их — вероятность, вокруг которой они битый час исправно кружили, не называя ее. К поезду они приехали слишком рано, и в ожидании его им предстояло провести на вокзале дополнительных полчаса. Фледа больше не предлагала миссис Герет покинуть ее, и с каждой уходящей минутой немота все крепче наново их связывала. Они медленно шагали из конца в конец по большой мрачноватой платформе, и вот уже миссис Герет взяла Фледу под руку и оперлась на нее, словно прося о поддержке. Фледе подумалось, что им обеим нетрудно догадаться, о чем думает другая, — догадаться, что обе они мысленно видят две одни и те же, сменяющие друг друга картины, одна из которых в какие-то мгновения заставляет обеих застывать на месте. Эта картина постоянно стояла перед глазами; вторая появлялась время от времени, заполняла все пространство и затем рассеивалась. Оуэн и Мона, словно выхваченные вспышкой света, возникали вместе из темноты и исчезали, зато вновь заполненные залы Пойнтона непрестанно сияли чистым ровным светом. Былое величие царило в них вновь, старинные вещи были на своих местах. Наши подруги смотрели на них с одинаковой влюбленностью; стоя лицом к лицу на платформе, они пересчитывали их в глазах друг друга. Фледа возвращалась к ним столь же странным путем, как и путь, каким сами они проследовали. Удивительная история их путешествий, особенно чудо второго, была для нее вопросом, заставлявшим ее иногда замирать. Несколько раз она задавала его, спрашивала, как то или другое препятствие все-таки удалось преодолеть. Ответы миссис Герет не страдали чрезмерной ясностью, но она знала, что всем ее предприятиям надлежит так или иначе достигать успешного конца. Делать, значит, делать — ее величие имело не одну ипостась. Она призналась, нисколько не таясь, в своего рода гордыне — гордыне энергии, и Фледа, чье любопытство было более чем удовлетворено миссис Герет и чья рука продолжала служить ей опорой, снова двинулась по платформе, зардевшись от сознания собственного ничтожества и мысли, что такая женщина — спору нет, великая женщина.

— И вы отправили назад буквально все — до последней крошечной миниатюры, до последней ширмочки?

— Буквально все. Можете свериться с каталогом.

Фледа мысленно просмотрела их все, пока вместе с миссис Герет шла по платформе; в каталоге она не нуждалась. Потом решилась еще на один вопрос:

— Даже Мальтийский крест?

— Даже Мальтийский крест. И его, как все остальное… в особенности когда я вспомнила, как он вам нравился.

Наконец, после долгой паузы, Фледа воскликнула:

— Но ведь это такая работа! Подвиг, оставляющий без сил! А я таскаю вас взад-вперед, когда вы, наверное, валитесь с ног.

— Я очень, очень устала. — Миссис Герет медленно покачала головой, и в этом было что-то трагическое. — Еще раз я проделать бы такое не смогла.

— Еще раз они вряд ли бы вынесли.

— Это уже другой вопрос; они-то вынесли бы, если бы я смогла. Ведь даже на этот раз обошлось без единой вмятинки или царапины. Но я слишком устала — вот-вот на все махну рукой.

— Вам нужно сесть и посидеть до моего отъезда, — сказала Фледа. — Нужно поискать скамейку.

— Нет, я устала от них; от вас я не устала. Из всей этой истории вы можете сделать вывод, как сильно я в вас нуждаюсь.

Фледа почувствовала угрызения совести, и все время, пока они продолжали прогуливаться, ее точила мысль: хорошо ли она делает, оставляя миссис Герет одну. Но в конце концов решила, что, хотя в данный момент пламя горит низко, оно вовсе еще не погасло — впечатление, которое тут же подтвердилось, как только миссис Герет заговорила снова:

— Усталость — пустяки. Нас держит идея, которой мы служим. Ради вас я и сейчас могла бы — еще могу. Все пустяки, если ее там нет.

Тут таился вопрос, который она побуждала Фледу задать, но вымолвить его сразу у Фледы не хватало духу, даже голос ей отказал: это было о том самом, что с момента ее приезда оставалось сознательно и упорно невысказанным.

— А если она там — уже там? — наконец выдохнула Фледа.

Миссис Герет тоже понадобилось время для ответа, но, когда она его высказала — глазами и едва шевелящимися губами, — он неожиданно оказался милостивым.

— Будет тяжко — очень тяжко.

И всё; такой вот трогательно простой ответ.

Поезд, на котором уезжала Фледа, подошел; она поцеловала миссис Герет прощальным поцелуем. Миссис Герет сникла, потом, чуть помолчав, выжала из себя:

— Если мы его потеряли…

— Если мы его потеряли? — повторила Фледа, так как ее спутница снова замолчала.

— Вы все равно поедете за границу со мной?

— Меня очень удивит, если вы захотите видеть меня рядом. Но что бы вы ни попросили, в чем бы ни нуждались, я всегда все для вас сделаю.

— Я нуждаюсь в вашем обществе, — сказала миссис Герет.

А что, промелькнуло в голове у Фледы, если от меня, в наказание, потребуют покорности — подчинения, полной безропотности и это будет долгим искуплением? Но в словах миссис Герет, когда она продолжила, не было и намека на мстительность.

— Мы всегда, со временем, сможем вместе говорить о них, — сказала она.

— О старинных вещах?

Фледа ехала третьим классом. Минутку она постояла у вагона, разглядывая купе и толстую женщину с корзиной, уже занявшую в нем место.

— Всегда? — сказала она, снова поворачиваясь к миссис Герет. — Нет, никогда!

Она поднялась в вагон, куда сразу за ней вошли двое мужчин с большими сумками и коробками, надолго загородив ими дверь и окно, так что, когда она сумела снова выглянуть, миссис Герет уже не было.

Глава 20

Ответная телеграмма не пришла; остаток дня и весь следующий день ни от Оуэна, ни от его матери не было ни слова. Фледа, однако, не испытывала гнета от напряженного ожидания и, к своему удивлению, не чувствовала ничего, что говорило бы ей, или Мэгги, или зятю, что она возбуждена. Ее возбужденность выражалась в резких движениях — таких быстрых и легких, подобных вращению волчка: ей представлялось, будто она кружится так стремительно, что даже не чувствует, как движется. Переживания занимали только участок ее души, куда в этот день была наглухо захлопнута дверь; она не впускала туда даже собственный разум, чтобы разобраться в переживаниях; возможно, она что-то и расслышала бы, приложи ухо к перегородке. Вместо этого она со свойственным ей терпением пребывала в глухой каморке, откуда если и можно выглянуть, то совсем в другом направлении. И этим достигалось равновесие, для которого у нее не было названия: «равнодушие», «смирение», «отчаяние» были словами из забытого языка. Казалось, даже времени прошло немного: этапами собственного пути служили ступени поражения миссис Герет. Спектакль, заполнявший всю сцену, — вот что теперь стояло у Фледы перед глазами. Только о возрожденном великолепии Пойнтона она могла сейчас думать. Красота — вот что больше всего ее волновало, красота в тоннах, которую она потеряла, красота, которая, погруженная в большие фургоны, благополучно вернулась в родной дом. Но утрата эта была выигрышем для памяти о любви; благодаря ей, Фледе, в конце концов, в оправдание ее предательства старинные вещи вернулись в Пойнтон. Она приветствовала их с распростертыми объятиями; они составили компанию, в которой ей было тепло; их вид в этот тягостный момент перекрывал жалкое красное дерево в гостиной бедняжки Мэгги. Ее угасшее было увлечение этими вещами возродилось вновь, а вместе с ним возникло полное согласие с оценкой, которую дала ей миссис Герет. Фледа тоже, как сейчас чувствовала, исповедовала эту религию и, как всякий истово верующий, могла поклоняться своему божеству даже в пустыне. Да, свою любовь она вложила в сокровища Пойнтона. Ей действительно не требовался каталог, чтобы их пересчитать; все они, за много миль от нее, выстраивались перед ней в полном составе; каждый предмет, в свою очередь, был в ее глазах совершенен; а каталог она могла составить по памяти. Вот так она снова жила вместе с ними и думала о них, не справляясь, имеет ли на то право. То, что они могли бы быть ее, что они еще могут быть ее и что они, возможно, уже принадлежат другой, — ничего ей сейчас не говорило. Они были ничьи — истинно гордые, в отличие от низменных тварей — животных и людей; они не укладывались в узкие рамки. Не они принадлежали Пойнтону, а Пойнтон принадлежал им; они просто вернули себе свое. Радость за них возвращала Фледе состояние умиротворенности, в котором она неожиданно для себя растворилась.