Читать книгу "Мечты о женщинах, красивых и так себе - Сэмюэл Беккет"

После того как безжалостный Редактор отдела новостей лично и с величайшей яростью применил железную Нюрнбергскую деву, Адама Сен-Виктора, господина без определенного места жительства и неопределенного рода занятий, улещиваниями вынудили дополнить свой рассказ, и он поведал о том, как бедный молодой джентльмен, прежде чем предать, так сказать, свою душу ирландскому кабриолету, собиравшемуся на всех парах везти его в Стиллогран-саншайн-хоум или, может быть, в Лукан-спа-отель, обнял его с безумным испанским огнем в сумеречных глазах, как он испытал потребность слабым голосом назвать его (Адама Сен-Виктора) Невестой своей Души, как потом он нашел в себе силы обратить последний вздох (больше вздохов от него не слышали) в одно из тех глубокомысленных, якобы вмещающих в себя целую жизнь изречений, которые ему (Адаму Сен-Виктору) не выпадала удача слышать с тех самых пор, как дражайшая спутница его дней овсянки Святого Валентина[434](упокой Бог ее душу) повернулась к Нему с болью в груди и, уложив паруса юбок, покинула остров Сирен только ради того, чтобы встать на мертвый якорь в мельничной запруде Авраамова лона, viz:[435]teprcesente nil impurum.[436]

Тотчас в прибрежный рассол погрузили длинный прут, и с первыми рубцами рассвета на берег вытащили грязные брюки еретика, после чего Редактор отдела культуры в присутствии взвывшей от восторга команды фотографов произвел величайшую порку, фотоснимки коего жестокого укрощения вскоре будут широко обнародованы.

Было констатировано Felo-de-se[437]от Естественных Причин.

Et voici le temps qui'il fera demain…»[438]

Белаква ознакомился с этим дородным репортажем на пути домой из «Лис и гусей», сидя за сыром и портером в придорожном трактире близ Айленд-бриджа, который, как единогласно утверждают епископы, был впоследствии полностью уничтожен серным огнем.

Невыносимо растроганный, он почти сразу осел и в песке и сливовом соке на руках и коленях с доброй молитвой обильно прервал свою чистилищную villeggiatura.[439](Мы тешим себя надеждой, что путь от плевков к сливовому соку через мокроту сулит небольшой опыт формального очищения.) Ведь его знакомство с Немо, а в последнее время он почти ежедневно беседовал с этим угрюмым гражданином и даже помогал ему советом в промежутках между приступами лихорадки, не оставляло в нем и тени сомнения, что покойный вовсе не покончил с собой, но упал в воду по злой прихоти случая. В жизни такого неповоротливого и дюжего тела, вечно перегибающегося через перила моста и поглощенного созерцанием воды, подобное несчастье — потеря равновесия, а затем всплеск и отчаянный крик — не могло не произойти рано или поздно. И, само собой разумеется, лучше рано, чем поздно. Но то, что он мог презреть Божью благодать до такой степени, чтобы предать себя — о непростительная fortes peccatorum[440]— красивым коленам Лиффи на locus delicti,[441]совершенно не годилось в качестве рабочей гипотезы. Самым ценным имуществом этого человека, поистине самой драгоценной его жемчужиной, возможно, его единственной собственностью, уж наверное единственной ценностью, к владению которой он испытывал маломальский интерес, была великолепная, чистейшей воды абулия. А где, скажите пожалуйста, вы видели felo-de-se настолько обезволенное? Чушь! Он упал в воду и не смог выбраться. Или же он упал в воду и не захотел утруждать себя заботой о спасении. Но он упал. Eigo это была смерть от утопления по случайности.

Официальное заключение было превосходным. Но ошибочным.

Завершившийся на этом приступ размышлений был стремительным, как мысль зебры, как мысль о любви, он был почти мгновенным, как щелчок затвора объектива, производящего моментальный снимок. (Умножение фигур речи в ущерб стилю предпринято здесь сообразно нашему искреннему желанию принести удовлетворение всем клиентам. Мы твердо верим, что приносим удовлетворение.) И когда Белаква, под звук звенящего мужским сопрано «Аминь» мучительно извлек себя из заплеванного, усыпанного опилками или песком, или что мы там еще называли, манежа, он почувствовал в себе небесный пламень всех херувимов и серафимов мира, так, словно его губы прильнули к райскому фонтану сладости, а не к пинтовой кружке портера пополам с элем. Почти две минуты он плавал в блаженстве — уютный, как Gottesfreund,[442]и бестелесный, как вам будет угодно. Это внезапное странное чувство было сродни древнему ощущению невесомости, которое он испытал при первом причастии, давно забытому и ни разу не пришедшему ему на память за все долгие годы, что пролетели с того восхитительного события. Увы! Оно было скоротечным и сейчас, покинув его почти сразу после возникновения, опустошив его, оставив в груди гладкую пустошь и просторное ничто.

Спустя годы, во время прогулки по Пратеру (да, это было в Пратере, мы прогуливались по Пратеру, мы направлялись на скачки), он в подробностях поведал нам об этом испытании, утверждая, что никогда раньше и никогда впоследствии он не испытывал такого отвратительного чувства пустоты, будто его целиком вывернули наизнанку.

Вспоминая об этом переживании в безмятежности знаменитых рощ и беседок, он сколотил теорию, гласившую, что мистический опыт сцеплен, вот его словечко, с видением гипостатической клистирной трубки, а высшая точка экстаза проявляется в эффектной концовке обряда и, разумеется, в Темной Ночи Души (тут нас скандализировали некоторые перестановки согласных) и Великом Запустении, совпадающими во времени с периодом постэвакуационной депрессии. Когда мы возразили, что, на наш взгляд, эта теория не выдерживает никакой критики, он сердито ответил, что она и не должна выдерживать критику.

Строго говоря, этот, более поздний, Белаква находится вне крепостного вала нашего романа. Следовательно, вину за этот выпад мы возлагаем, постольку поскольку здесь, внизу, всегда встает вопрос о том, чтобы возложить вину на кого-то или что-то, возлагаем ее на фразу, которую он обронил по пути назад, в город, после чудовищно неудачного дня на скачках, на фразу, которую теперь предлагаем читателю в качестве памятной вехи в теме Белаквы, важного штриха в его наспех состряпанном портрете.

— Глядите, г-н Беккет, — сказал он бессвязно, — никчемный мистик.

Он имел в виду mystique rate,[443]но, как всегда, избегал mot juste.