Читать книгу "Пояс неверности - Александр Егоров"

Дверь в кабинет десять минут назад я сама плотно закрыла, еще и подошла и проверила, подергала за ручку. Конечно, все равно придется выйти, но не сейчас. Хорошо бы никогда.

В общем, милый дневничок, это настолько невероятно, что я до сих пор верю не совсем, такого не может быть никогда. Услышала шебуршание ключа, спрыгнула с дивана, на котором валялась и читала «Джен Эйр», спрыгнула, отложила аккуратно книжку и выглянула в коридор. Ясное дело, я считала, что вернулась Барыня, и надо ее поприветствовать. Но у входной двери была не Барыня.

Я даже не сразу поняла, что там происходило, у входной двери. Мозг отказывался воспринимать информацию.

На мягкой табуретке сидел мужчина, расшнуровывал ботинки, он был без шапки и в одном пиджаке, цвета горчицы, я как-то очень отвлеченно подумала, вот, типа, у Любимого тоже есть таких пиджаков штук шесть, он обожает этот горчичный цвет. И тут мужчина поднял голову, я смотрела на него, стоя в противоположном конце квадратного холла, красиво увешанного картинами и всякими мелкими штучками для декора. А он смотрел на меня, и ботинок грохнулся из его руки с противным шумом, очень сильным и неподходящим для падения простого ботинка.

Потом он встал, перешагнул через обувь и полосатый стильный коврик, открыл рот и снова закрыл, и то же самое проделал с глазами, и его глаза — темно-белые — вот его именно глаза сверкнули в неярком свете. Передо мной стоял пропавший Любимый, трепал себя правой рукой за правое ухо — жест волнения, я и раньше наблюдала.

— Что ты здесь делаешь? — спросил он.

— Что ты здесь делаешь? — спросила я.

— Чччерт, — сказал он обиженно, — чччерт, я мог бы догадаться!.. Идиот. Ладно, скажи своей новой подружке, что я позже приду. Надо же поговорить. Или не надо поговорить. Но позже зайду. Эн пэ зэ.

И он стал надевать обратно свои ботинки, и тщательно вывязал бантик, так, как делал всегда: сначала обычный узел, потом сложил ровные петли и выстроил узел с ними. Развернулся. Ушел, дверь хлопнула и открылась снова, потому что замок не защелкивается самостоятельно, и его надо закрывать вручную. Я подошла, закрыла.

Внутри, где-то начиная от ключиц и до пупка, было кисло и грузно, казалось, что меня заставили проглотить железных гирек с выпуклыми цифрами, как у торговок на рынке. Я потрогала шею. Несколько гирек не пропихнулись в горло и находятся тут.

Вскочила и побежала в уборную. На коленях перед унитазом попыталась извергнуть железные гирьки с выпуклыми цифрами, но выплюнула только питьевой йогурт и слоеную булочку с вишневой начинкой.

Осталась сидеть в туалете, плиточный пол теплый, а стена — холодная, прислонила к ней лоб и стала думать.

Ну и что же я, по-твоему, могла придумать, дорогой мой молескинчик? Правильно, вариантов нет: мой Любимый одновременно является Любимым Барыни, так вот откуда у него частенько образовывался излишек денежных средств, так вот кто оплачивал дорогостоящую Мымру Петровну, вот кто автор брендовых пуховиков, ремней и ботинок за тысячи фунтов этих, как их, стерлингов.

Да, смешно. Барыня умная, наверняка она не случайно всю эту шнягу со мной затеяла и чего-то такого хочет. Вот только чего?

м., 29 л.

Я тщательно завязал шнурки. Хлопнул дверью. Этой идиотской железной дверью с тяжелыми задвижками, с броней из крупповской стали.

Баммм.

Теперь они знают все про своего альфа-самца. А-л-ь-фонса в итальянских ботинках ручной сборки и в горчичном пиджаке. Своего Любимого. Своего Его.

Странная штука, любовь. Ты можешь любить кого-то, а он может не любить тебя, и у вас может быть секс, а может и не быть. Или — иначе: тебя может любить кто-то, а ты его — нет, и этот кто-то не может заниматься сексом с кем-то другим, а ты можешь. Или: тебя могут любить сразу двое, причем кто-то будет покупать тебе итальянские ботинки, а кто-то другой — поедать на кухне чипсы «Эстрелла», и ты не будешь любить никого, и все равно секс у вас будет. Спрашивается, нахрена тогда вообще любовь?

Это я так размышляю, мой ангел, спускаясь пешком по лестнице и стуча зубами от злости. Поэтому и мысли выходят такими многоступенчатыми. Да и не мысли это вовсе. А просто стучание зубами.

Хлоп! Это дверь на улицу.

Да, любовь — странная штука. Я много читал об этом. Любовь — это не спать ночью, прислушиваясь к ее дыханию, и пытаться отгадать, что ей снится. Любовь — это самому проснуться от прикосновения, и сделать вид, что спишь, и постараться не хрюкать от смеха, пока тебе щекочут подмышки, живот или то место, где у щенков бывает хвостик, и самому чувствовать себя счастливым щенком. Любовь — это щенячье счастье. Я был в этой жизни одиноким волчонком, голодным псом, сорвавшимся с цепи кобелем, да и порядочной сукой бывал, чего уж там, — но ни единой минуты не успел побыть счастливым щенком.

Я не люблю их. Я никого не люблю. Я никого не люблю с тех самых пор, как в мою память врезалась самая первая картинка, первая и последняя из тех, что остаются в нашей памяти навсегда. Ты был еще совсем маленьким, мой ангел-хранитель, и мог не запомнить. Но я-то видел.

Мне было два с половиной. Или три. Я вижу и сейчас: большой и шумный человек, которого я боялся, вошел в ванную комнату, где был большой и теплый человек, которого я любил. Большой и шумный был отчего-то тихим и злым. Он нес в руке большую тихую, злую лампу, на длинном проводе, ярко горящую, которая однажды обожгла меня, когда я хотел узнать, обжигает она или нет. Большой и шумный, который был теперь тихим и злым, ударил этой лампой большого и теплого человека, который сидел в теплой воде, с большим круглым животиком, в котором, как мне сказали, готовится для меня братик или сестричка (я всегда мечтал о братике или сестричке). Большой и теплый человек закричал. Он кричал и бился в теплой воде, и почему-то летели искры, а потом везде выключился свет. А потом, когда большой и шумный человек ушел, не заметив меня в темноте, я подошел к ванне, встал на цыпочки и сунул руку в теплую воду. Мне хотелось помочь маме выйти. Но она не выходила. Я поискал ее руку и нашел. И потянул на себя. Мне показалось, что она легонько сжала мои пальцы — вот так. Я не удержал ее руку, и она скользнула под воду. И тогда я тихонько заплакал. А потом громче. Люди выходили из своих комнат и спрашивали: что случилось, почему погас свет? Я хотел им рассказать про большую злую лампу, но не смог, потому что все время плакал.

Может, все было и не так. Но в моей памяти живет именно это.

Я никому никогда ничего не рассказывал. Только тебе, мой ангел-хранитель. С тех пор ты почему-то не разрешаешь мне самому мыться в ванне, допуская только в душ. Ты заставляешь меня дрожать от необъяснимого страха, когда кто-нибудь тянет меня к себе в ванную сквозь приоткрытую дверь. Или даже просит принести полотенце — белое, махровое. Наконец, ты делаешь так, что меня охватывает тихий ужас при виде беременной женщины рядом. И вот это уже вовсе необъяснимо.

Необъяснимые вещи наполняют меня. То есть я сам себе не могу их объяснить, не говоря уж о других.