Читать книгу "Пояс неверности - Александр Егоров"

— Давай не будем, пожалуйста. Как тебя найти? Что это за адрес, странный район какой-то.

— Конечно, странный, фактически — это уже не Москва. Даже не Х-ево-Кукуево и не Ново-Еб-ново.

— Я так и подумал. Но какая, в сущности, разница!

— Неплохой девиз.

ж., 45 л. и ж., 19 л.

— Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, ага. Сначала блевала и рыдала почему-то, а теперь — нет. Вот, даже супу съела, с курицей, горошком и мелкой лапшой.

— Тамара Петровна специалист по супам.

— Это точно. Сходила за мороженым, купила с вишнями. И как-то незаметно стало хорошо и даже весело.

— Да. Часто не сразу видишь, где заканчивается одно и начинается другое.

— А вы? Как на работе?

— Порядок.

— То есть все у нас хорошо.

— И даже весело. Что вот с Сашей делать, не совсем понятно.

— В смысле?

— Она, кажется, решила тут навеки поселиться.

— Да прям навеки! Ее и дома не бывает. Носится колбасой. Вчера такая голодная прибежала, булку хлеба съела и заснула на кухонном стуле. Петровна ее на руках уносила. Она по пути проснулась и сказала свое «да ладно».

— Господи.

— Да она ничего, не жаловалась, Петровна.

— Разумеется, не жаловалась. Включит теперь в счет переноску тяжестей.

— Ну, хотите, я типа поговорю с ней? Ну, с Сашей. Скажу, что пора и честь познать. Например, в Карловы Вары податься, к папе. Хавать там эту чешскую народную еду. Забыла.

— Кнедли.

— О! Кнедли! Прикольное название. Так поговорить с Сашей?

— Да ладно!

(Улыбаются обе.)

— Я молескин новый там принесла. Ты, помнится, говорила, что твой подходит к концу. Черный. А я красный выбрала — чтобы для разнообразия и вообще…

— Ой, спасибо, правда! Спасибо…

— Господи, почему ты плачешь? Что такое? Что-то болит? Что?

— Нееет… Я просто… Просто я не хочу больше дневника… Я и этот не буду дописывать… Там еще есть страницы, штук десять… Но я не хочуууу…

— Боже мой, ерунда-то какая! Ерунда! Не хочешь, разумеется, и не будешь! Испугала меня… Я думала, что-то случилось. Колики… Спазмы…

— Нету спазмов… Да, но вы потратились… И хотели в подарок… Приятное мне как бы… А я типа кривляюсь. Мне неудобно!..

— Послушай, записные книжки, даже такие популярные, как молескин, тем и хороши, что их можно закрыть в любую минуту. По своему желанию. Вот только что писал — а теперь отложил в сторону, спрятал в какой-нибудь ящик стола или шкафа — а пусть рядом с колготками!

— Колготками…

— А потом захотел — и вытащил из ящика, отряхнул от колготок. И пишешь себе снова. Или рисуешь цветочки. Или чертишь топографический план местности… Отдельно стоящее дерево и овраг.

— Спасибо.

— Абсолютно не за что, глупая.

— Почему так не получается с какими-то дурацкими историями, а? Ну вот, чтобы эти истории можно было закончить по счету раз! И спрятать в колготочный ящик.

— Именно так и получается. В реальности. Просто не сразу видишь, где заканчивается одно и начинается другое.

ж., 45 л.

Если ты не спишь ночами какое-то вполне продолжительное время, то рано или поздно ты тихо одеваешься в одежды по сезону и выходишь на улицу. Обычно это происходит уже под утро, шесть часов, темно, и никакой рассвет еще не брезжит — декабрь, такой месяц. Примерно час остается до открытия какого-нибудь «Макдоналдса» на Мясницкой, примерно час ты маршируешь по бульварам, большие деревья, скамейки, снег, снег.

В восьмом часу внутри «Макдоналдса» уже горит свет, я захожу, зал неожиданно наполовину заполнен. За ближайшим к выходу столиком сидит бледная девочка в грубо вязанной шапке и ест гамбургер, не снимая перчаток. Время от времени она выкрикивает, ни к кому конкретно не обращаясь: «Мужчина, покажи свою пипиську!» — щурит и без того узкие тесные глаза. На нее стараются не обращать внимания, отводят взгляды, торопливо проходят мимо с коричневыми подносами в замерзших руках.

Клетчатые девочки и мальчики за прилавком громко переговариваются, взывают к девочкиному сознанию, грозят милицией, охраной и психиатрической бригадой. Девочка никак не реагирует, снимает вязаную шапку, черные волосы пытаются рассыпаться по плечам, но нечистые пряди слиплись и висят снуло.

Заказываю отвратительный жидкий кофе, высыпаю в огромный стакан сразу три пакета, пью, обжигаясь. Дверь открывают три мальчика в одежде сдержанных цветов и с аккуратными рюкзачками, за окнами синие сумерки, они едят пирожки с яблоками и картофель, разговаривают о клубах, фейсконтроле и о том, как одного из мальчиков куда-то не пустили в три часа ночи. Я подхожу к выходу, девочка с черными волосами окрикивает меня: «Женщина!»

Поворачиваюсь уже стоя в дверях — она радостно говорит: «Пусть мужчина покажет пипиську» — и смеется, глаза у нее абсолютно трезвые и совершенно нерадостные. Моя девчонка узнала бы ее немедленно, свою недавнюю соседку по больничной палате — раскосые глаза, черные волосы, припухшие губы, редкое сейчас имя Вера.

Снаружи очень тихо, уже утро. Маленький человек с деревянной лопатой бормочет себе под нос что-то, может быть — напевает. А больше на бульваре вообще никого нет, большие деревья, скамейки, снег, снег.