Читать книгу "Для смерти день не выбирают - Саймон Керник"

Ради интервью новый лорд-главный судья Парнэм-Джоунс отказался от традиционного парика и мантии и появился перед зрителями в черном костюме с небесно-голубым галстуком и таким же платочком в кармашке. Он сидел в кресле рядом с растопленным камином в своем загородном доме. Лет шестидесяти с небольшим, седовласый, с манерами и осанкой аристократа, получившего образование в привилегированной частной школе, он производил впечатление человека, не привыкшего к критике. Я мог бы поставить все свои деньги, припрятанные в номере отеля, что лорду никогда в жизни не доводилось оказываться на месте потерпевшего. А политики и политологи еще удивляются, почему британская общественность утратила веру в правоохранительную систему.

Свою точку зрения Парнэм-Джоунс отстаивал спокойным, размеренным тоном, за которым ощущались стальная уверенность в собственной правоте и неприятие любого несогласия, и не упускал возможности обратиться напрямую к камере. Тюрьма, объяснял лорд, есть университет преступности. Отправьте туда тех, кто нарушил закон в первый и даже во второй раз, и они не только не перевоспитаются, но перейдут к правонарушениям куда более серьезным. Намного гуманнее и эффективнее избавить тюрьмы от ужасной перегруженности и выносить оступившимся наказания, не связанные с лишением свободы.

Надо отдать должное, судья защищал свое мнение весьма умело, аргументированно, с той точностью и лаконичностью, что так нравятся тележурналистам, но при этом меня не оставляло сомнение в его компетентности и знании реальной жизни. На мой взгляд, наказание преступника через меры общественного воздействия, на чем настаивал лорд, воспринимается ими как своего рода шутка. Общественные работы — покраска домов, где живут старики, очистка стен от граффити, программы по избавлению от наркотической зависимости — организуются из рук вон плохо, должным образом не контролируются и вообще не несут в себе элемента наказания. Я не уверен на все сто процентов, что тюрьма надежнее отвращает людей от преступления (в конце концов, правонарушители отлично сознают, что поступают нехорошо, но не слишком об этом беспокоятся, а потому попытки их исправления представляются мне пустой тратой времени), но когда парень сидит за решеткой, он по крайней мере не занимается воровством, грабежами или чем-то еще. В этом смысле, что бы ни говорили либералы, тюрьма свое дело делает.

Эмма принесла спагетти и тарелку с чесночным хлебом, и мы поели перед телевизором.

У каждого из нас или, может быть, только у меня, возникает порой ощущение, что дела понемногу налаживаются и худшее уже позади. Обычно — я говорю на основании собственного опыта — за этим следует что-нибудь весьма и весьма неприятное. И все же, сидя на софе рядом с Эммой, поглощая ее спагетти (очень, кстати, вкусные), потягивая неспешно пиво, я как-то позабыл обо всех своих проблемах.

Мы поели, убрали со стола, и Эмма поставила диск с лучшими хитами Вэна Моррисона. Я спросил, как случилось, что она занялась журналистикой.

Она улыбнулась.

— Мне всегда нравились хорошие истории, да и по английскому в школе у меня были только высшие баллы. Потом, уже в колледже, перед экзаменами, у нас организовали ярмарку профессий, куда приехали представители разных предприятий. В столовой поставили столы, и мы могли подходить к ним и задавать всякие вопросы. Парень, которого прислала местная газета, был всего на два года старше меня и довольно симпатичный, так что мы сначала поболтали, потом погуляли, и он устроил меня в газету. Вообще-то предполагалось, что я поступлю в университет, но вместо этого я вышла замуж. Зачем, одному Богу известно. Наверное, сыграло свою роль то, что отец был категорически против. У него было собственное представление о моей будущей карьере. Хотел, чтобы дочь сделалась юристом, как он сам.

— И где сейчас ваш муж?

— Мы оба были молодые, и брак скоро распался. Но к тому времени я уже почувствовала вкус этой работы. После развода сразу же переехала в Лондон и с тех пор живу здесь. Газета небольшая, заработок не очень высокий, но зато я ни от кого не завишу.

Я хотел спросить, почему она не перешла в газету покрупнее — таланта ей, на мой взгляд, вполне хватало, — но воздержался из опасения затронуть больную тему и перевел разговор на другое.

— А этот дом? Он ваш?

Эмма довольно улыбнулась.

— Мой. Правда, и родители немного помогли.

Типичный случай. Бедный юрист — это полный абсурд, таковых просто не бывает.

— Да, при нынешних ценах на жилье без помощи не обойтись, — поддакнул я.

Эмма поинтересовалась, каким ветром меня занесло в полицию. Врать не хотелось, и я ответил честно: когда-то считал эту работу полезной для общества, даже престижной, верил, что смогу изменить что-то к лучшему.

— А стали наемным убийцей?

Приятного мало, когда тебя называют таким словом. К тому же я себя киллером не считал.

— Это допрос?

Она покачала головой:

— Нет, мне просто хотелось бы знать, как такое случается.

Я долго обдумывал ответ. Достал сигарету. Закурил. Вспомнил Малика. Представил его там, на небесах, в раю, или что там у мусульман. Представил, как он смотрит на меня, заинтересованно и неодобрительно, и тоже ждет ответа. Я знал, что никакие мои слова, никакие объяснения никогда не принесут мне его прощения.

— Я оказался недостаточно силен или недостаточно благоразумен, чтобы отказаться. — Ответив таким образом, я решил, что Малик меня бы понял. Пусть даже только наполовину.

Однако Эмму такое объяснение не убедило.

— Но почему вы согласились убивать людей за деньги?

Я вздохнул:

— Тогда мне казалось, что я оказываю миру большую услугу, убивая тех, кто это заслужил.

— Но нельзя быть одновременно судьей, жюри и палачом, — возразила Эмма тоном праведника, чье представление о добре и зле основывается на десятке прочитанных книжек. — Вы не имеете права определять, кто заслуживает смерти, а кто нет. Такого права ни у кого нет. И вы все равно продолжаете это делать. Всего лишь несколько недель назад застрелили подозреваемого в убийстве Малика и Хана.

— Ловкача Билли? Он ничего другого и не заслужил. Не был бы убийцей, остался бы жив.

Она замолчала, как будто не зная, что еще сказать, какие аргументы привести. Спорить со мной о том, насколько этично или неэтично убивать людей, трудно. Сегодня мне может нравиться одна точка зрения, завтра — другая. Я просто делаю то, что делаю, руководствуясь чутьем или инстинктом. Это не может служить оправданием, но у меня хотя бы есть такой вот резон — у некоторых нет вообще ничего.

Эмма наклонилась вперед и пристально посмотрела на меня. Мало кому нравится, когда на него так смотрят, но я, сам не знаю почему, никакого неудобства не испытал. Мне даже было приятно чувствовать себя объектом ее внимания.

— Вы что же, в самом деле считаете себя, как говорят, хорошим парнем? — негромко спросила она. — Неужели вас нисколько не беспокоит, что вы ничем не лучше тех, кого убиваете?