Читать книгу "Жизнь двенадцати царей. Быт и нравы высочайшего двора - Иван Брыкин"

* * *

Возвратившись в свои покои, он заметил многозначительное выражение на лице Фёдора.

– О, господи! Чего ещё? – спросил Николай Павлович.

– Его высокопревосходительство Леонтий Васильевич Дубельт покорнейше просят принять его, – густым басом сообщил Фёдор.

– Тебе бы в театрах выступать, превосходный трагик вышел бы, – с досадой сказал Николай Павлович. – Зови!

Он не чувствовал к Дубельту той симпатии, которую испытывал прежде к Бенкендорфу, поэтому дождался, когда он осуществит положенный по артикулу подход, и лишь затем кивнул ему:

– Говори, я тебя слушаю.

– Сегодня я могу, наконец, доложить вашему величеству, что опаснейший заговор, составленный дворянином Михаилом Петрашевским, полностью раскрыт. У нас имеются неоспоримые доказательства преступной деятельности сего объединения: нам известны все имена заговорщиков, их планы; в нашем распоряжении находятся бумаги, составленные преступниками с целью возмущения общественного спокойствия в России, – Дубельт начал доставать из папки какие-то листки, но Николай Павлович остановил его:

– Пусть следствие разбирается, а мне достаточно твоего доклада. Удивлён, однако, что вы столь долго тянули с этим делом: помнится, ты ещё в прошлом году сообщил мне о нём.

– Ваше величество, сие промедление было вызвано существенными причинами, – начал объяснять Дубельт. – Первое, нам необходимо было не пропустить ни единого лица, причастного к заговору, ибо неотвратимость наказания для каждого покусившегося на государственные устои должна послужить суровым предостережением для тех, у кого могут возникнуть подобные же замыслы.

– Это так, но следует помнить и слова Писания: «Лучше отпустить десять виновных, чем наказать одного невиновного», – назидательно произнёс Николай Павлович.

– Совершенно справедливо, ваше величество, я сам не устаю повторять сие в Третьем отделении, – с готовностью согласился Дубельт. – Именно поэтому мы, во-вторых, собирали доказательства со всей тщательностью, дабы понять степень вины каждого подозреваемого. В заговор были вовлечены весьма известные в Петербурге лица, среди которых поэт Майков, славянофил Данилевский, литератор Салтыков, подписывающийся псевдонимом «Щедрин», литератор Достоевский, имеющий немало поклонников.

– Достоевский… Достоевский… Знакомая фамилия, – наморщил лоб Николай Павлович. – Постой, разве его не убили собственные крестьяне, с которыми он был чрезмерно строг?

– Это отец нашего литератора, а сам он служил по инженерной части, пока не вышел в отставку, – пояснил Дубельт.

– Вот негодяй! Нет, чтобы службой Отечеству загладить неприятный случай с его отцом, так он в отставку вышел и вступил в заговор, – с негодованием сказал Николай Павлович. – Этому пощады не давать: отметь Достоевского как одного из главных злодеев.

– Слушаюсь, ваше величество, – Дубельт извлёк из-под обшлага мундира маленький карандаш и поставил галочку напротив фамилии «Достоевский» в списке заговорщиков. – В-третьих, – продолжил он доклад, – преступники были хитры: они старались создать видимость мирной деятельности, тщательно скрывая свои подлинные намерения. Только сейчас мы получили подробное донесение своего агента об истинных целях заговорщиков. Притворившись их единомышленником, он не только выведал замыслы преступников, но уговорил прочитать вслух на одном из собраний письмо Белинского к Гоголю, что уже является государственным преступлением. Позвольте напомнить строки из этого письма: «Нельзя умолчать, когда под покровом религии и защитою кнута проповедуют ложь и безнравственность как истину и добродетель. России нужны не проповеди, не молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе – в стране, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных воров и грабителей».

– Какая наглость! – возмутился Николай Павлович.

– «Апостол невежества, поборник мракобесия – вы своё учение опираете на православную церковь, и это я понимаю: она всегда была угодницей деспотизма; но Христа-то зачем вы примешали тут? Что вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною, церковью? Большинство нашего духовенства всегда отличалось только толстыми брюхами, теологическим педантизмом да диким невежеством», – читал Дубельт.

– Как земля не разверзлась под ним? Поневоле пожалеешь, что у нас нет инквизиции! – воскликнул Николай Павлович.

– «Не буду распространяться о вашем дифирамбе любовной связи русского народа с его владыками. Скажу прямо: этот дифирамб ни в ком не встретил себе сочувствия. Что касается до меня лично, предоставляю вашей совести упиваться созерцанием божественной красоты самодержавия. Оно покойно, да, говорят, и выгодно для вас, ибо гимны властям предержащим хорошо устраивают земное положение автора», – продолжал Дубельт.

– Ну, довольно, хватит! – прервал его Николай Павлович. – Редкостный мерзавец этот Белинский; жаль, что он умер от чахотки, надо было сгноить его в тюрьме. Зато в Гоголе я действительно не ошибся: Россия нашла в нём достойного защитника.

– Как видите, ваше величество, за одно лишь чтение этого письма должно последовать строжайшее наказание, – на лице Дубельта промелькнула злая усмешка. – Однако сии негодяи во главе с Петрашевским зашли гораздо дальше. Наш агент доносит: «Члены общества предполагали идти путём пропаганды, действующей на массы. С этой целью в собраниях происходили рассуждения о том, как возбуждать во всех классах народа негодование против правительства, как действовать на Кавказе, в Сибири, в Остзейских губерниях, в Финляндии, в Польше, в Малороссии, где умы предполагались находящимися уже в брожении от семян, брошенных сочинениями Шевченко. Из всего этого я извлёк убеждение, что тут был не столько мелкий и отдельный заговор, сколько всеобъемлющий план общего движения, переворота и разрушения».

– Однако! Да это революция! – вскричал Николай Павлович. – Куда же вы смотрели?

– Я уверен, что эти сведения преувеличены, – поспешно сказал Дубельт. – Нет решительно никаких данных о революционном брожении в России, но тем более важно заранее принять соответствующие меры.

– Действуй! Приказ об аресте Петрашевского с его приспешниками заготовил? Давай, подпишу, – Николай Павлович подошёл к столу и поставил подпись. – А скажи, Леонтий Васильевич, – спросил он, передавая бумагу, – тебе не кажется, что одними жандармскими методами нам с революцией не справиться? Покойный Бенкендорф докладывал мне как-то, что мы всё больше отстаём от времени, что система нашего управления тормозит всё живое.

– Александр Христофорович заблуждался, царствие ему небесное! – перекрестился Дубельт, вслед за ним перекрестился и Николай Павлович. – Как вы знаете, ваше величество, я в молодости сам грешил либерализмом, но после понял, что для России он гибелен, – продолжал Дубельт. – Нашему народу нужна крепкая рука, без твёрдой жёсткой власти он свихнётся – здесь я полностью согласен с Гоголем. Без царя, без веры русский народ впадёт в анархию и проявит свои худшие черты, которых в нём, увы, немало! Люди вообще более склонны к злу, чем к добру, под личиной человека они скрывают обличье зверя, – зачем же подвергать народ наш такому искушению?