Читать книгу "Тонкий лед - Оксана Кольцова"

Бейнир пожал плечами, его воины недоумевающе переглянулись. Мейнард и не рассчитывал, что они поймут. Этим людям была чужда та мораль, которой его с детства учил отец — мораль настоящего христианина и рыцаря. Не такая, как удобно королю, а своя, внутренняя, с которой нельзя расходиться. Есть разница между честным убийством и ошибкой, если на первый взгляд она и не видна. Но если ты про себя понял, как хочешь жить, и живешь в соответствии с этим, как бы ни было тебе трудно, — разницу ты понимаешь очень хорошо и очень быстро.

Для северян же то, о чем он рассказывал, являлось делом обыденным. Воины всегда сражаются, ну и что? Обнаружил предателя — сначала убей его, а потом разбирайся, предал он тебя или же показалось. А даже если показалось, вдруг потом бы смог предать? Просто так ничего не мерещится.

— Больше всего из братьев моего короля я не любил Лотаря. Он был первым сыном, и ему вначале досталось многое, Людовик Немецкий и Пипин подчинялись ему, у Карла и вовсе вначале многих прав не имелось. Еще когда мой сюзерен был мальчишкой, и я ему не служил и ничего о том не знал, Лотаря объявили соправителем отца и утвердили во всех правах, однако это никого не успокоило. Не понравилось нашей аристократии подобное разделение прав, слишком оно для нас чужое… (Мейнард имеет в виду Оrdinаtiо imреrii (лат.) (О порядке в Империи) — капитулярий, изданный в 817 году императором Франкского государства Людовиком I Благочестивым, с целью закрепления за своими сыновьями наследственных прав и повышения эффективности управления государством. Обычай этот пришел извне и не был принят франкской знатью, что породило череду междоусобных войн. — Прим. автора). А потому франки воевали и воевали без перерыва — между собою, против короля Благочестивого, за короля Благочестивого, всего не упомнить. И так было всегда, и когда я стал верным псом Людовика Немецкого. Ездили по франкским землям из конца в конец да тешили мечи. А затем император, у которого старшие сыновья и так договориться не могли ни с ним, ни с собою, и вовсе удумал дать больше земель и прав своему младшему отпрыску, Карлу. Тут все три сына, словно в древнем сказании, объединились против отца и подняли восстание. Оно шло год, два, три… Юдифь Баварская науськивала всех, как собак, добродетельные советники Людовика Благочестивого больше не допускались к его трону, и смута становилась все шире. Карл был еще слишком мал, чтобы самому биться за свои права, однако императрица прекрасно его защищала, на свой лад, конечно.

— Потому так и хорошо на ваших берегах, — не выдержал Бейнир, — что никому нет дела, сколько добра мы унесем. И так смута — не мы, вы сами все растащите.

— Я ничего не тащил, — резко ответил Мейнард, которому это надоело. — Я воин, сражавшийся за моего короля. И своим людям грабить я позволял редко, хотя и позволял — надо было их вознаградить. У нас разное понимание чести, Бейнир Мохнатый, у обоих — достойное, но свое. Я понимаю ваши набеги, ты же постарайся понять, что такое франкское рыцарство. Это честь — служить господину вроде Людовика Немецкого, честь — исполнить его приказ, честь — просто умереть за него в бою, не думая ни о наживе, ни о славе, отдать жизнь за своего короля, зная, что все совершил правильно. Так я жил. Так меня воспитали.

— Я принимаю твои слова, хотя и не понимаю их пока, — сказал Бейнир. — Хорошо. Говори дальше, Чужеземец.

Мейнард потер висок, который начало саднить — верный признак приближающейся головной боли. По спине внезапно прошла холодная дрожь: он прекрасно знал, что эта боль означает. Он скажет вслух то, о чем не говорил уже очень давно. И Альвдис — как она на него посмотрит? Она-то прекрасно поймет, что скрывается за его осторожными словами. Тут о его даре знала лишь Альвдис и его люди, которые давно к этому привыкли, которые и приехали, скорее всего, именно за этим. Не только за самим Мейнардом — за силой, что скрывалась у него внутри и долгое время, будучи одобренной церковью, служила королю.

Пока девушка сидела прямо, сжав губы, и молча слушала, ничем не выказывая ни одобрения, ни недовольства.

— Братья объединились, однако между ними мира тоже не было. Войска свои друг к другу не посылали, конечно, но вот ссоры, попытки оторвать еще кусочек от шкуры государства… Все это порядком утомляло. Я увяз в паутине интриг, плетущихся вокруг трона и вызывавших лишь тошноту, и готов был отправляться с любым заданием подальше, только бы не слушать этих шепотков за дверьми. Однако при том я понимал, что должен защищать своего короля — от удара в спину, предательства — прямо там, в покоях замков. И я не стеснялся говорить ему то, что думал, часто в присутствии других. А думал я следующее — что пора всем договориться. Земля была истощена войной, люди устали, смута может длиться годами и высасывать силы из франкских королевств… Я повторял это, хотя, сам воин, Людовик Немецкий посмеивался надо мной. «Ты, может, хочешь уехать, Мейнард де Брюйер? — говорил он иногда. — Посиди в своем поместье, вырасти горсть-другую винограда — как думаешь, это тебе поможет?» Я понимал, что он прав. Я умел управляться с землей, однако оставить своего короля в период смуты означает предать его. Чем я тогда был бы лучше других?

Как хорошо он сейчас это помнил! Все эти бесконечные разговоры, ночные поездки, братьев Людовика Немецкого, которые только и думали, как бы свалить отца и получить побольше земель. У его сюзерена еще оставались капли благородства, но Пипин и Лотарь… особенно Лотарь.

— И я подчинялся, однако молчать мне разума не хватало. Когда брат короля, Лотарь, услышал как-то мои речи, он сильно меня невзлюбил. Он мне тоже не был по нраву, но кто я таков, чтобы идти против наследника императора?.. Весной тридцать третьего года, восемь лет назад, Лотарь вместе со своей армией перешел через Альпы и соединился с братьями неподалеку от Кольмара, на равнине, названной Красным полем. В июне Людовик Благочестивый привел туда свои войска. Мы все полагали, что начнется сражение, в котором будет Божьей волей определена победа; я и желал этой битвы, и хотел, чтоб смута завершилась поскорее. Однако Благочестивый, вместо того, чтобы сражаться, предложил разговаривать. Сыновья, начав для виду совещаться о мире, более старались о том, чтобы обратить на свою сторону тех вельмож, которые остались верны императору. За ними была поддержка Папы, Святой Престол давно хотел, чтобы Людовик Благочестивый постригся в монахи, а он никак не уступал, старый упрямец… Императрицу Юдифь, разгоревавшую эту смуту, в тот момент ненавидели уже почти все. Прошло всего несколько дней, и вельможи один за другим стали покидать армию Людовика Благочестивого и переходить на сторону его сыновей. Он потерял свое войско, даже не дав сражения!

Бейнир презрительно фыркнул, его воины качали головами. Для них такой поступок и вовсе находился за гранью понимания.

— В конце концов, с ним осталось только несколько епископов да верных людей, и исход этой встречи был предрешен. Благочестивый велел своим воинам идти в лагерь братьев и сказать, что он не желает кровопролития, и того, что кто-нибудь будет убит за него. Трое сыновей ответили, что жизни отца и его близких ничто не угрожает, и тогда он вместе с женою, сыном Карлом и оставшейся небольшой свитой также явился в их лагерь и отдал себя в их руки. Однако с ними всеми поступили как с пленниками, хоть и выказывали некоторое уважение. Юдифь заточили в Тортоне, малолетнего Карла отправили в аббатство Прюм, а Людовика — в монастырь святого Медарда, где настоятельно предложили снова постричься в монахи. Даже солгали, что Юдифь умерла и теперь он не связан узами брака, потому может полностью посвятить себя Богу. Но и это не подействовало: император так и не хотел менять земную долю на небесную. Созвали военачальников, Лотарю предложили стать императором; он отказывался, но, конечно же, притворно. Благочестивого низложили, его регалии передали старшему сыну.