Читать книгу "Между молотом и наковальней - Николай Лузан"

— Цабал? Дал? Псху?

— Как в Абхазии?

— Я Батал Камшиш!

— Есть кто из рода Чамба? — неслось над морем.

Шмаф, Гедлач, Астамур, свесившись над бортом, кричали в ответ:

— Абхазии больше нет!

— Нет… — горестно раздавалось в ответ.

— Гяуры захватили Псху! Цабала больше нет!

«Нет!.. Нет!» — это короткое, но убийственное как для тех, так и других слово еще долго носилось над морем и берегом. А затем на разные голоса зазвучало:

— Воды! Воды!

— Хлеба! Хлеба!

На эту мольбу на берегу тут же откликнулись, и несколько утлых лодок отчалили к фрегату. Береговая охрана угрожающе повела стволами ружей, когда они приблизились к борту и на палубу начали шлепаться баклажки с водой, головки сыра, лепешки, но не стреляла. Эта маленькая помощь земляков стоила больше, чем все обещания Челера, и давала надежду несчастным на то, что им удастся выжить. Последующие шесть дней карантина земляки не оставляли их в беде, а когда он закончился, две фелюги оттащили фрегат к крайнему причалу торгового порта, и измученные люди наконец смогли сойти на берег.

Там их окружила разношерстная толпа, в которой не было чиновников. Щедрые обещания посланцев султана так и остались обещаниями. Махаджирам была дарована лишь одна милость — устраивать свою жизнь самим. Как стаи перелетных птиц, застигнутые ненастьем, горцы рассыпались по берегу, и над ними, подобно стервятникам, закружили нахальные торговцы и немногословные смотрители гаремов. Они, не стесняясь отцов и братьев, бесцеремонно разглядывали молодых девушек, выбирая из них будущих наложниц, нахально заглядывали в сундуки и корзины, рассчитывая за бесценок поживиться тем, что в каждой семье хранили на черный день.

Давно потерявшие жалость и сострадание к человеческим бедам и несчастьям, алчные торговцы хорошо знали, как выманить то последнее, чем больше всего дорожили горцы. На разбитой дороге показались арбы, скрип колес и крики возниц внесли оживление в тягостную, полную безысходности атмосферу, царившую в этом разбитом под открытым небом временном лагере для беженцев. Самые нетерпеливые и наивные бросились навстречу, все еще веря, что пришла долгожданная помощь от султана. И когда облако пыли рассеялось, а с повозок слетели накидки, то перед изголодавшимися глазами предстало настоящее изобилие.

Горки румяных кукурузных лепешек, еще отдающие теплом печи; котлы, доверху заполненные только что сваренным мясом; запотевшие на жаре огромные амфоры с родниковой водой казались несчастным горцам каким-то волшебным сном. Перед этим фантастическим искушением невозможно было устоять, оно плавило самые твердые сердца. На обмен шло то, что еще не успели выманить торговцы перед посадкой на корабль, а затем забрать аскеры и команда Сулеймана в обмен на глоток воды, кусок лепешки и саму жизнь. Из потаенных мест доставался последний перстень, последний золотой, а жены и дочери снимали с себя оставшиеся украшения.

Те же, у кого не оставалось ни золота, ни серебра, проклиная тот день и час, когда покинули Абхазию, вынуждены были продавать смотрителям из гаремов и наставникам будущих янычар живой товар — старших сыновей и дочерей. Голодные, молящие о куске хлеба и глотке воды глаза младших детей не оставляли родителям иного выбора. Плач, стоны, ругань и шум драк на несколько часов превратили лагерь беженцев в один огромный невольничий рынок. И когда кошельки торговцев потяжелели, а арбы опустели, в них заняли места будущие наложницы в гаремах и будущие свирепые янычары, которым своей кровью предстояло укреплять могущество Османской империи, печальный караван под проклятия горцев стенающим ручьем стек в город.

Гедлач возвратился к семье и стыдился смотреть в глаза Амре и детям. В его руках был жалкий узелок, в него был завернут десяток лепешек и головка твердого, как камень, сыра.

— Ничего, как-нибудь проживем, — поддержала жена.

— Настоящий сыр! — обрадовалась Апра.

— На неделю хватит! — присоединился к ней Аляс, но голодный блеск глаз выдал его с головой.

— Давайте кушать! — торопила Амра.

— Завтра у нас будет мясо. Я найду работу! — глухо ответил Гедлач, и его сердце защемило от жалости к ним.

— Дядя, я тоже пойду с тобой! — живо откликнулся Аляс.

— Куда тебе! Отлежись, а потом видно будет, — всполошилась Амра.

— Мне уже лучше. Я же мужчина! — храбрился он.

— Мужчина, мужчина! — поддержал Гедлач, погладил по его вихрастой голове и сказал: — Пора поесть.

На этот раз он не стал делить еду на скупые кучки и щедрой рукой большими кусками ломал лепешки и кромсал ножом сыр. Впервые за последнее время они ели и не задумывались о завтрашнем дне, а потом погрузились в полудрему.

Прошел час, слабая тень от кустарника уже не защищала от набиравшего с каждой минутой силу солнца. К полудню раскаленные камни обжигали руки, а налетавший с юга «шайтан» сбивал дыхание. Временный лагерь махаджиров, зажатый между скал, превратился в духовку и начал пустеть на глазах.

Одни — редкие счастливцы — отправились на поиски родственников и знакомых, осевших в Самсуне и успевших устроить свою жизнь. Другие — стучались во все дворы подряд в надежде найти временное пристанище, но чаще их встречали бранью, чем добрым словом или куском хлеба. Третьи — и таких было большинство, — полагаясь только на самих себя, разбрелись по округе в поисках временного пристанища, работы и куска хлеба.

Гедлач, Астамур-кузнец, Джамал Бутба, Шезина Атыршба и Шмаф Квадзба нашли пристанище неподалеку от порта. Им стал заброшенный склад. Через дырявую крышу проглядывало чужое небо, а сквозь щели в стенах задувал ветер. Снизу, из подвала, тянуло затхлым, застоявшимся воздухом. Но они были рады и этому. Здесь их оставили в покое торговцы и не трогала береговая охрана. Астамур с Гедлачем из валунов соорудили очаг, Джамал и Шмаф залатали крышу, а женщины заделали щели в стенах, и впервые за последние дни все уснули крепким сном. Под ногами была хоть и чужая, но все-таки твердая земля, а не выскальзывающая из-под ног палуба фрегата. Впереди их ждали новая жизнь и новые испытания. А пока им снился один и тот же сон — Абхазия! Жесткие складки на лице Гедлача разгладились, и губы тронула робкая улыбка.

…Февральское солнце показалось из-за снежной шапки Дзыхвы, заглянуло в заиндевевшее окно, шаловливыми зайчиками заскакало по стенам и замерло на лице мальчика. Нежное тепло согрело щеку, яркий луч забрался под ресницы и прогнал остатки сладкого утреннего сна. Перед взглядом Гедлача предстали феерические картинки, нарисованные морозом на оконном стекле. Столь редкое для этих мест дыхание зимы окрасило мимолетными и оттого еще более завораживающими красками лес и горы.

Волна за волной по селу прокатилась звонкая петушиная разноголосица. В нее вплелся веселый перестук молотков — это Астамур что-то ковал в кузнице. В хлеву тяжело ворочался скот и гремели ведра. Шла утренняя дойка. Сиреневые дымы курились над пацхами. В воздухе носились запахи свежеиспеченного хлеба.