Читать книгу "Райское яблоко - Ирина Муравьева"

– Его покормить бы, – вздохнула Амалия. – А чем покормить?

– Свари ему супчик, – откликнулась бабушка, – борщ, например. Пускай уж тогда пообедает с нами.

– Я, Зоенька, вижу, что так тебе легче, – сказала Амалия. – Когда человек негативно настроен, ему легче жить. Я и не осуждаю.

Жук перелетел на окно и начал тихо скрести щупальцами стекло. Стекло было крепким и не поддавалось. Он перелетел на другое и начал скрестись, словно даже с тревогой.

– Его нужно выпустить, – вдруг прошептала испуганно бабушка. – Хочет на волю.

– Да он там погибнет! – воскликнула Сонька. – Куда его выпустить? Там такой холод!

Жук уже не просто скребся, он отчаянно стучал в стекло большой черной головой, как будто пытаясь пробить себе дырку. Жужжанье его стало жалобным, диким.

– Иди на цветочек, иди вот на ветку, – твердила ему милосердная Сонька. – Поешь хоть немного, а то ведь погибнешь…

Бабушка открыла форточку. Сонька и Амалия ахнули.

– Лети, если хочешь, – сказала жуку беспощадная бабушка.

Жужжание смолкло. Никто не дышал.

И он улетел! Он больше не бился, не скребся, не плакал. И даже окраска его изменилась: она стала ярче, как будто впитала в себя эти взгляды, которыми люди его провожали, пока он был виден в уже по-весеннему голубоватом и ветреном воздухе. Пока эти люди смотрели, как он, подобный сгустившейся капельке крови, летит, словно знает, к кому и зачем.

Голова разламывалась, есть Алеша не стал. К бабушке пришел ученик, и из маленькой комнаты поползли пронзительные, выматывающие душу, невыносимые, особенно сейчас, звуки скрипки.

– Пойду прогуляюсь, – сказал он Амалии с Сонькой.

Странное раздражение охватило его. Возможно, оно тоже было тоской, но только она проявлялась иначе: не той безысходностью, болью и страхом, которые и начались тогда ночью, когда отец умер, а злым, одержимым, настойчивым чувством, нисколько не целесообразным и диким, хотя, к сожалению, частым, поскольку природа людская столь несовершенна. Ему захотелось обидеть кого-то, и вызвать к себе самому даже ненависть, и возненавидеть в ответ, и ударить как можно больнее, неважно за что.

Ведь только теперь, после смерти отца, он вдруг все и понял. Ему-то казалось, что он был несчастлив, но он ошибался: несчастлив был папа, а он, идиот, за всю жизнь не решился к нему подойти и обнять его просто. Да, пьяного, спящего и безобразного, в колючей щетине, с тяжелым дыханьем! Живого. Со струйкой слюны на щеке.

Обнять и сказать:

– Слушай, я ведь с тобой.

А он, идиот! Идиот и подонок! Проклятые бабы его накрутили. Он возненавидел вдруг бабушку с мамой – во всем виноваты они. И мама как будто бы не понимала, что пьют не от радости, пьют от печали, от ужаса пьют перед жизнью и смертью, а не оттого, что сыграли спектакль!

Теперь вот что делать? Поехать на кладбище, где он зарыт, где палку воткнули с парадным портретом? Но папы там нет, ни секунды там не было! Живым, а не мертвым нужны эти кладбища! Прийти, поскулить, перекрасить ограду, каких-нибудь там насажать незабудок, а то еще ангела с белыми крыльями поставить над этим нарядным газоном! И ты теперь ангел, ты спи, наш хороший. Там некому спать! Там прогнившие кости! А не огород и не дачный участок!

Алеша и сам не заметил, как оказался на самой середине проезжей части улицы. Со всех сторон гудели машины, водители высовывали из окон безобразные свои физиономии с прилипшими к губам сигаретами. Первая встреча с Мариной вспомнилась ему: его тогда тоже почти переехали! А что, если взять позвонить ей, сказать, что он ее и не любил, и не любит! Напрасно пришла тогда с этим букетом! Сейчас-то она еще так себе, ладно, реснички там, глазки, а вот как состарится? Ужасная будет седая старуха.

Он остановился. А где теперь Катя? С похорон прошло четыре дня, она ни разу не напомнила о себе. А может, он тоже ей больше не нужен? Да кто кому нужен, когда все помрут?

Зашел в телефонную будку, набрал ее номер. Она подошла почти сразу.

– Я не помешал?

– Помешал? Ты? Алеша!

– Пойдем погуляем? – спросил он негромко. – Я недалеко тут.

– Так мне выходить?

– Минут через десять.

Она стояла у дома и ждала его. Шапки на ней не было, но были очки. От неожиданности он даже остановился. Очки были модными, в темной оправе, но только лицо ее вдруг изменилось: пропали глаза.

– Что? Не узнаешь? – спросила она.

– Да нет, узнаю. Это мода такая?

– Врачи прописали, ухудшилось зрение. Но, если не нравится, я могу снять.

– Зачем? Раз тебе прописали? Носи.

Он вдруг пожалел, что все это затеял: сорвал ее с места, позвал погулять. Уж лучше к Нефедову было пойти!

– Алеша, – сказала она осторожно, – дед в Питер уехал. Пустая квартира.

– А мне что с того?

– Ничего. Мы можем зайти туда. Чаю попить.

Скажи она это дней десять назад! Да он полетел бы, как жук из окошка!

– Ты знаешь что, Катя? Я лучше домой. Там мама одна. Да и просто – мне лучше.

Тоска по отцу стала невыносимой. Все тело заныло, как будто душа уже не вмещала ее, не справлялась.

Она отвернулась.

– Вот, Катя. Прости.

Теперь она плачет.

– Прости. Я пошел.

Она подняла очки кверху, на лоб, взглянула размытым куском светло-синего неба.

Он остановился.

– Ну ладно, пойдем.

Шли молча. Стемнело. Вошли в гулкий темный подьезд. Катя открыла дверь своим ключом. В квартире пахло собакой. Сначала Алеша почувствовал запах и тут же увидел собаку, большую, лохматую. Она подбежала, скуля от восторга. Катя села на корточки и поцеловала собаку в лоб.

– Вот это Кокоша, – сказала она.

– А я вот Алеша, – представился он, погладив собаку. – Огромный какой! Один, что ли, он здесь живет?

И вспомнил, что Яншин со дня похорон ни разу не ел. И мама насильно кормила его.

– Дед завтра вернется. Уехал вчера. Сегодня возьму его к нам ночевать, – ответила Катя. – А то он скучает.

Дед завтра вернется! А папа…

В коридоре было полутемно, свет из ванной комнаты, дверь в которую была полуоткрыта, слабо освещал его.

– Кто дед у тебя?

– Профессор по нервным болезням, известный.

– По нервным? Ну, это нужнее всего.

– Алеша, сними свою куртку.

Сняла свою шубку. И он скинул куртку.

– Ботинки снимать? А то я наслежу.

– Не нужно. Я вытру потом, ерунда.

Прошли вместе в комнату. Сели на стулья. В комнате было еще темнее, чем в коридоре. Фары проезжавших по улице машин и фонари, слабо раскачиваемые ветром, то сильнее, то слабее озаряли ее.