Читать книгу "Уйди во тьму - Уильям Стайрон"

«А Пейтон?» — с отсутствующим видом произнесла она.

«О да… — Ну что он может сказать? — Я уверен, вы скоро ее увидите. Пусть вас не волнует то, что она написала Милтону. Я вот что скажу: она не хочет приезжать домой не из-за вас, а… ну вы же знаете, каковы девочки… по-моему… они любят ходить в гости, посещать разные места». Он отчаянно подыскивал нужные слова. На самом-то деле ей не все равно?

«Спокойной ночи, Элен, дорогая».

Порой она немного пугала его, но и интересовала — в душе он знал: ему льстит то, что она ищет его помощи, беседует с ним. Ее посещения, обычно по вечерам, будут происходить в ближайшие несколько лет раз в два или три месяца. Они стали добрыми друзьями, они беседовали и на другие темы; раз или два она вообще не упоминала о Милтоне или Пейтон — «своей беде», как она однажды назвала это в нелепой попытке сыронизировать. Казалось, у нее полностью отсутствует чувство юмора, но это, право, не имело значения: они говорили о Боге, бессмертии, времени и пространстве, и обо всем с энтузиазмом, разбросанно, эклектично, как это бывает у старшеклассников, чего Кэри — по крайней мере, по званию и, бесспорно, по сути преданный вере — уже многие годы не делал и что под конец привело его в замешательство, и он вернул разговор к тому, насколько ценна молитва. Порой они говорили о Милтоне, о том, как печально, что любовь и страсть проходят, и почему, пояснил Кэри, используя в качестве отправной точки трактат Диотимы, необходимо, когда пройдут годы и рассыплется предмет земной любви, искать непреходящую, великую, вечную любовь. Бороться за любовь. И это, будучи чем-то большим и абстрактным, а следовательно, и не столь легко достижимым или практически применимым, привело в возбуждение Элен — частично потому, что Кэри (он вынужден был это признать) был весьма убедительным проповедником, — и она, по крайней мере в тот момент, воспряла духом: она, по мнению Кэри, не слишком умная женщина, но достаточно умна, чтобы, собравшись, проникнуться ритмикой, тяжелой чистотой величия строк Платона. И окончив чтение, дав книге упасть с решительным стуком на стол, услышав, как Элен произнесла: «Ох, Кэри, как это великолепно, разве это не истина?» — он почувствовал, как тонкое острие отчаяния резануло его по сердцу, потому что он знал: это правда, но эта правда — подобно Христовой любви, подобно этой поэзии — находится на вершинах гор, это храм. А человечество никогда не покидало долин, чтобы искать там утешения, или, возможно, слишком страдало, чтобы пытаться предпринять подъем. Что вернее?

Все это прекрасно. Сладкая интоксикация поэзией, правдами и стремительными обобщениями успокаивала мозг Элен и ее сердце, и на какое-то время она обретала покой, и Кэри стал отговаривать ее от столь частых посещений, говоря ей по телефону — как можно мягче, — что не надо это делать, право, не надо: она ведь помнит, что он говорил ей о мыслях и сердце, об опоре на себя? Ему, конечно, было лестно сознавать, что он, священник, может дать облегчение страдальцу, да, настоящему страдальцу, — ему льстило и было приятно, что Элен пришла к нему, вместо того чтобы идти к врачу, хотя иногда он смутно подозревал, что нужен-то ей именно врач. Ну как это объединить! Он считал, что достаточно просвещен, и хотел таким быть, но психология и подобные проблемы раздражали его и казались странными — то, что такая потенциально сильная союзница на самом деле не верит в Бога и может быть столь непристойно пытливой и расточительной и не уважать деликатные и бесконечные изменения в сердечных делах.

Итак, Кэри гордился, был польщен тем, что Элен пришла к нему и что они добрые друзья до тех пор, пока он соглашается с ней, признает ее правоту. Только когда вспоминал — как сейчас, — что она не шла на компромисс и сколь немногого они достигли за прошедшие несколько лет, вспоминал все сказанные слова, стихи, молитвы, жуткое бездействие, он чувствовал сомнения и злость. Дьявол — или кто-то — все еще был тут. И Господь не появлялся. «Но я должен сделать так, чтобы она увидела его, — думал Кэри. — Я должен свести их».

«Никогда. Хватит, — сказала она всего месяц назад, когда он уходил из ее дома, потеряв всякую надежду, считая, что ничего не может добиться. — Я теперь одна, и разницы между смехом и плачем нет. Ни на то, ни на другое я уже не способна».

И решительно покачала головой. Она убила то, отреклась от того, с чем пришла к нему вначале.

Сейчас он медленно остановился у знакомого дома под сенью диких смоковниц и тяжело вылез из машины, разгоряченный и вспотевший, с надеждой и отчаянием на круглом дружелюбном лице, но больше было отчаяния, чем надежды.

* * *

— О, пожалуйста. Великий Боже, да просыпайтесь же. — Голос, певучий и печальный, вытащил ее из жарких, успокоительных объятий сна. А ее плечо? Что это дрожало у ее плеча? Пять тоже горячих пальцев на ее руке у плеча, однако нежных, прогнали последние ошметки темноты, призывая ее к свету, к которому она нехотя старалась пробраться, хлопая ресницами. — Проснитесь же, мисс Элен, о великий Боже, мисс Элен, мне сказали про… сейчас там.

Над ней маячила Ла-Рут — огромное черное, как уродливая маска, лицо, страдающее, обливающееся слезами.

— Мисс Элен, внизу преподобный отец ждет вас, чтоб отвезти, он говорит, на кладбище.

Она стояла у кровати, Элен, еще не вполне проснувшись, смотрела на нее — на громадную бесформенную тушу, опасливо склонившуюся над ней и наблюдавшую за ней сквозь очки полными горя глазами, на толстые бесформенные ноги в чулках, которые спустились и висели мешками на коленях, и на прозрачную, в водяных пятнах, юбку.

— О Господи, мисс Элен, я все толкала вас, а вы не просыпались, и я подумала, что вы тоже умерли… — И вдруг отстранилась, втянув ртом воздух, вскрикнула от ужаса и горя. — Знает Бог, мисс Элен, не хотела я такое говорить! Великий Боже, мисс Элен, мама вчера вечером пришла домой и сказала мне про бедную малышку Пейтон, и я тут же упала на колени и назвала ваше имя и стала молиться, чтоб драгоценный Папаша Фейз вмешался и сказал, чтобы спустили ангелов забрать дух маленькой бедной Пейтон и оставить вашу дорогую девочку здесь, на земле, чтобы дух ее заботился о маме бедной маленькой Пейтон, которая…

— Ла-Рут, — перебила ее, садясь, Элен, — пойди принеси мне стакан холодной воды.

Ее горло словно покрылось жесткой щетиной — эти первые слова она произнесла хриплым голосом.

— Да, мэм. О да, мэм.

Ла-Рут стояла не двигаясь; в ее глазах, как у кузнечика, разрасталось смутное удивление, как эта жертва трагедии, не единожды, а дважды лишенная материнства, может так стоически страдать и, просыпаясь после сна в жаркий день, не впадает в истерику. Сама она потеряла двоих из троих детей, и хотя не могла правильно назвать отца каждого, она помнила, с каким страхом просыпалась много дней потом, как вскрикивала и словно сумасшедшая умоляла Бога послать на землю апостола. Быстро. Чтобы он повел ее не по путям веры (потому что она все равно верит каждой частицей своей души и тела), а по путям мира и милосердия к крещению в настоящих водах, которые омоют и обласкают ее усталое тело и вымоют разные горести из ее головы, всегда мечтательно жаждущей найти мужчину. И вскоре Бог не просто прислал своего апостола, а приехал сам в «кадиллаке», чтобы удостовериться, что все в порядке, хотя она и много работала и грешила, хотя она и потеряла детей, — это был Папаша Фейз, Прославленный Король, Замечательный Советчик, Всесильный Бог, Вечный Отец, Принц Мира. Было это десять лет назад, и все это время она обожала его и любила, и пожертвовала ему свыше четырехсот долларов, став Внешним Ангелом Порт-Варвикского отделения рая, обособленного от Балтимора. Сегодня был день ежегодного приезда в августе Папаши Фейза, и Ла-Рут вся трепыхалась от волнения, так что, наверное, ей можно простить этот внезапный всплеск евангелизма. Элен поднялась, спустила дрожащие ноги на пол и снова посмотрела на Ла-Рут, чье расстроенное лицо молило о понимании: она старалась сказать Элен, что она тоже может рассчитывать на миллион, миллиард, триллион блаженств — блаженств, которыми бесплатно награждают всех, кто трудится и потеет, и знает горе или кто просто потерял дорогого ребенка.