Читать книгу "Моя жизнь как фальшивка - Питер Кэри"

– Я не хочу никого травить, – сказал Чабб.

– И вот я подумал о мускусной дыне. Всякий бы сказал, это невозможно, ни единого шанса. Все по карточкам, по гунтангу риса на человека, больше ничего. Но в аэропорту приземлялись большегрузные японские самолеты, деньги переходили из рук в руки, я был знаком с китайским гангстером Йео Хуан Чу, он же Картошка. Денег он запросил немеряно, но я одолжил английские фунты и через три недели заполучил три прекрасные мускусные дыни. Триста фунтов они стоили, целое состояние, но не так уж дорого за невозможное.

Наутро, когда Судзуки вышел из моего дома, он первым делом покосился на лоток Сундралингама. Все прибрано, вычищено, так и сияет, и – три мускусные дыни на серебряном блюде. Глаза у него чуть не выскочили.

– Не мог же он ничего не заподозрить, Мулаха?

– Разумеется. Если б он ничего не заподозрил, я бы только время зря терял. Юн украл у меня дом. Я ненавидел его. За мускусными дынями он послал не меня, а Сундралингама, но Сундралингам сбежал, или погиб, или угодил в тюрьму. Так или иначе, Судзуки получил три прекрасные мускусные дыни. Он погрозил мне пальцем, как бы предостерегая. Я заглянул в его черные глаза и испугался.

– Мы поделимся, – решил он наконец. – Мы съедим дыню пополам, Ролекс-сан.

Руки у меня тряслись. Я предложил ему дыню, но он выбрал другую, с зеленым пятнышком. Я взял нож, разрезал дыню пополам, протянул половину ему. Он окликнул урода-сержанта и послал его в мой дом за двумя ложками – лучшими серебряными ложками из сервиза моей матери. Мы ели, сидя плечом к плечу на низких металлических табуретах, выставленных на Куин-стрит. Ножны концом упирались в землю. Вонючее чудовище, скорпион с волочащимся по земле жалом.

– Очень хорошо, – сказал он. Но я видел: он еще не успокоился. – Завтра я вернусь, Ролекс-сан. Мы снова будем есть вместе.

И он сел в «эм-джи» и уехал.

На следующее утро сержант нашел его в постели моих родителей. Судзуки расцвел за ночь, словно хризантема, – лепестки крови проступили сквозь кожу.

При лунном свете Чабб увидел, как ярко и возбужденно сверкает здоровый глаз его друга. Этот человек для меня чересчур опасен, подумал он.

– Мулаха, я хочу только вернуть свою дочь.

– Да, тебе повезло: она жива.

– Я не хочу никого убивать.

– И не хочешь знать, как он умер?

– Наверное, ты впрыснул яд в его половину дыни.

– В дыню, которую он выбрал? Или во все три? А что помешало бы яду растечься по всему плоду? Нет, понимаешь – я вспомнил малайский обычай. Я подготовил нож. Я покажу тебе, как это делается. Сумеешь?

Я ничего не хотел знать об этом.

– Я тебе покажу. За это дело и еще пятьдесят шесть таких же на службе моему народу губернатор Пенанга вручил мне дурацкую панглиму. Дом наш захватили четтиары – это длинная история… И я стал сигку – еще одним бедным учителем-тамилом, как мой дед.

Они добрались до ворот школы и в молчании прошли вдоль плотной, темной стены леса к дому Мулахи. Хозяин сразу же отпер тяжелый висячий замок – то был момент странной, извращенной близости, словно в запертой комнате дожидалась какая-то зловещая тайна, словно там они надумали совершить преступление или переспать друг с другом.

– Входи, – сказал Мулаха.

38

Сухие пучки растений свисали с потолка, лежали по углам. У окна стоял серый металлический стол, заваленный книгами, листами бумаги, ножами, весами, туземной глиняной утварью. Вдоль стен тянулись полки со стеклянными банками, где прежде хранили мед или арахисовое масло, а теперь на них виднелись белые лабораторные наклейки единого размера. Пахло сильно – будто забродившим чаем.

– Мое хобби, Кристофер.

Кое-какие этикетки Чабб сумел припомнить: «Желчный пузырь сома», «Игла ската», «Жук денданг», «Кузнечик песан».

– Сотни банок, мем, можете вы себе такое представить? Муравьи, лягушки, засохшая рыбья слизь. Сперва я принял это за шарлатанство, но я был не прав. В К. Л. я почитал кое-какие брошюры и выяснил: от этой гадости и впрямь можно умереть или по крайней мере тяжело заболеть. Хуже всего порошки – истолченная многоножка, к примеру. Один вдох – и ты покойник. Вот почему он запрещал открывать окна. Чхе! Что он за безумец? Готов уморить человека во имя добра.

Он решил за меня – я должен прикончить Маккоркла. Моего мнения никто не спрашивал. Благодарность не требовалась. Мулаха любезно обещал научить меня, как это правильно обтяпать. Он все твердил, какое для меня счастья – встреча с ним, – но в пять часов утра особого счастья я не ощущал. Мулаха порывался отыскать пса и на нем показать действие яда.

– Устал, – пожаловался я.

К черту собаку. Он только покажет мне, как был убит Судзуки. Я вовсе не хотел этого знать – ни тогда, ни после. Мулаха протянул мне тот самый нож, которым разрезал мускусную дыню. Значит, так: сперва он смочил нож мочой, чтобы яд лучше прилип к нему. Потом смешал какой-то порошок с растительным маслом и покрыл ровным слоем одну сторону лезвия. В этом весь секрет, понимаете: яд остался только на одной стороне. Здоровый глаз, больной глаз. Добрая сторона, злая сторона. Злую сторону он смазал четырьмя ядами. В комнате стоял сильный запах, во рту появился какой-то привкус, и думал я только об одном: как бы уйти отсюда.

Следующее утро: Бешеные псы и англичане. Я пошел пешком в Джорджтаун и там – ой-ой-ой! – меня дожидалось длинное гневное письмо от Нуссетты. Страница номер один: я – пиявка, и она мне больше ничего никогда не даст. Вторая страница: я – лжец. По ее словам, я сам вызвал Маккоркла. Страница третья еще того хлеще: Маккоркл – выдумка, существует лишь в моем воображении, а если я попытаюсь утверждать, будто она встречалась с ним на Кингз-Кросс, она подаст на меня в суд.

Что я мог ответить? Я застрял в «Английской школе Букит-Замруд», и когда директор, выждав, нанес удар, я не мог торговаться и принял нищенское жалованье. Математика и физика, двести пятьдесят долларов в месяц за вычетом питания.

Чабб, сидя рядом со мной, внимательно посмотрел на свои сухие ладони.

– С «Верным попугаем» было покончено – разве что изредка. По ночам я зубрил математику на завтра.

Почти три месяца, до конца муссона, Чабб продержался в доме с ядами. Дважды его тревожили известия о Маккоркле и девочке, но оба раза нить обрывалась, и вскоре он отчаялся. Но Мулаха не сдавался: он дал слово, и на карту была поставлена его честь.

– Он заставил меня собрать чертову посылку нестандартного размера, хотя рикши ничего больше не сообщали. Вот так я должен буду убить Маккоркла – или нет, лучше вот эдак. Каждый раз он пробовал очередной яд на какой-нибудь дворняге или курах и заставлял меня смотреть, как животные издыхают. Мне тяжело было видеть их страдания. Несколько раз Мулаха травился сам, по ночам его сводило судорогами или рвало. И не понять, ошибся он или нарочно. Трижды, когда надо было ехать с крикетной командой в Куалу-Кангсар – он принимался блевать в шесть утра, и мне приходилось ехать вместо него. Директор, Дэвид Грэйнджер из Баллана, брал меня в плен, сажал рядом и не давал читать – я был обязан слушать его дурацкую болтовню. Излюбленная тема – «характер малайцев».