Читать книгу "У чужих берегов - Георгий Лосьев"

– Так я и предполагал, – кивнул прокурор.

– Карасев показал, будто воспользовался документами Свиридова после его смерти. Но мне сдается, что Свиридов был... убит Карасевым. Иначе зачем ему понадобилось посылать Лихонину письмо о смерти Свиридова?

– А разве было такое письмо?

– Вот оно...

– Так... Февраль тридцатого года... Значит, убил и с его документами... что делал? Как думаешь? Что делал Карасев в Заготзерне?

– Воровал.

– Э, нет! Ты понимаешь, что такое кража мешков?

– Ну, мешки... мешкотара...

– Вот именно: «мешкотара»! Хищения мешкотары в колхозах и в системе Заготзерна наблюдаются повсеместно. В чем дело? А вот в чем. Бестарная перевозка хлеба на пункты Заготзерна очень неудобна: тут и потери, и невозможность вести точный учет. А мешков нет. Почему нет? Потому что воруют вот такие Карасевы, которым, собственно говоря, эти мешки и ни к чему, но навредить неокрепшим колхозам можно основательно... Передавай Карасева в ГПУ! В таких делах социальное лицо обвиняемого и его прошлое – решающий фактор обвинения. Помнишь, Ленин говорил относительно вора и контрреволюционера?

– Как не помнить!..

– Вот-вот! А этот прохвост в убийстве Свиридова не признал себя виновным? Ну, ладно, передавай дело.

Через некоторое время в Чите был обнаружен труп действительного Свиридова с пулевой дырой в затылочной части черепа, а в складе местного отделения Заготзерна вновь назначенный кладовщик, когда меняли подгнившие половицы, нашел хорошо смазанный наган.

Член антисоветской вредительской организации, бывший подпоручик Карасев, он же Васильев, он же Свиридов, был расстрелян...

Однажды навестила меня старушка Павлова.

– Сын-то совсем сдурел!.. Пьет – не просыхает. Боюсь, руки на себя наложит. Посадите вы его, сделайте милость! Катька уезжат к своей родне, а Павлов мой все к ей липнет...

– Ничего, Мария Никитична, не волнуйтесь, обойдется! Эту повестку вручите сыну. Я ему внушение еще раз сделаю... Да, вот что: скажите, каким образом вы узнали о знакомстве человека, выдававшего себя за Свиридова, с Лихониным?

– Это в лагерях началось. Мой-то дурак нонешний год оставался на сверхсрочную – он старшиной служил у этого Лихонина. Тот и спроси как-то: мол, не примет ли мать, я то есть, на постой после лагерей? А у нас тогда, в аккурат, Свиридовы квартировали. Владимир и скажи Лихонину: мол, постоялец Свиридов сулился съехать, тогда – пожалуйста, ежели одинокий. Только Лихонин-то детный оказался, а мне такое беспокойство вовсе даже без надобности. Шутка – двое ребятишек! Не вышло дело у нас. А у Свиридовой Катьки началась любовь с моим Вовкой. Я и отказала Свиридовым, тьфу, Карасевым... Никак не могу привыкнуть!.. И, видя такое ихнее дело, я и стала Свиридовых-Карасевых сживать с квартеры и сказала Катькиному супругу, что, мол, въезжает к нам родня, Лихонин. А супруг Катькин, услыша такое, аж с лица переменился, и когда Павлов мой на короткую побывку из лагерей приехал, Свиридов и спроси Вовку: мол, не служил ли Лихонин на китайской чугунке, не воевал ли в двадцать девятом? Павлов обещал поинтересоваться, а Карасевых-Свиридовых после этого разговора из моего дома словно ветром сдуло. И я понимать стала, что у их с Лихониным что-то есть, какой-то секрет...

В 1951 году возвращался я с далекого Севера в родную Сибирь.

От Владивостока моим единственным попутчиком в двухместном купе старомодного вагона – «международки» оказался уже пожилой офицер – майор, с орденской колодкой и с лицом, отмеченным ожогами войны.

В первый же день путешествия он заметил:

– Люблю помолчать в дороге...

Так мы и молчали четыре дня: молча читали, молча пили пиво и чай и курили молча, хотя давно узнали друг друга.

Наконец перед какой-то станцией майор стал собираться, подтянул подпруги офицерского чемодана и подал мне ладонь.

– До свидания, и прошу извинить. Не хотелось ворошить прошлое...

Мне тоже не хотелось, но я решил узнать судьбу Кати Логиновой.

– Она – моя жена.

– Вот как! Что ж... Передайте привет от меня.

– Не нужно. Вас она ненавидит.

– Гм... В какой-то мере правильно. Ну, тогда кланяйтесь матери.

– Умерла... Давно, еще до войны.

– А вы счастливы, майор Павлов?

– Иногда жалею, что вернулся домой с войны. Я одинок. Катя меня не любит, порой даже ненавидит. Так же, как и вас...

Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился.

Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.

Часть вторая Рассказы военного следователя

Один процент

(вместо предисловия)

По Стране Советов шагал тысяча девятьсот тридцать четвертый год. Государство выходило на большак социализма.

Народ и его партия строили заводы, фабрики, электростанции, корабельные верфи. На колхозные поля вышли новые советские тракторы, по дорогам побежали отечественные автомобили, к речным причалам и к стенкам морских портов швартовались первые корабли серийной стройки.

Мы радовались этим созданиям, как мать радуется первенцу. Мы любовались неуклюжими, но своими «эмками», тряскими грузовиками с фанерной кабинкой, громоздкими паровозами...

Наше, советское!

Горький сказал в те годы: «Мы люди страстные, и мы будем пристрастными. С тем нас и берите!»

Стал пополняться вещами и наш быт. В магазинах появились швейные машины и мясорубки; ружья с треугольником «ТОЗ», велосипеды и мотоциклы; граммофоны, которые почему-то звались непонятным словом «виктрола»; детекторные радиоприемники и шагреневые коробки фотоаппаратов «Перископ» и «Фотокор», продававшихся по «государственным фотообязательствам». Пусть велосипеды были тяжеловаты на ходу и мотоциклы заводились с превеликим трудом, пусть тульские двустволки были плохо отбалансированы, швейные машины лязгали и гремели словно пулеметными очередями, а «виктролы» никак не могли привыкнуть петь без шипения, щелканья и хрипов.

Неважно! Важно, что все это было сделано у нас!

Вещи, на которых глаз привык издавна видеть клейма: «Мейд ин ЮСА», «Мейд ин Инглянд», «Мейд ин Аллеманиа» – теперь украшал новый штамп – серп и молот.

И латунные примусы, синим огнем оравшие на кухнях, казались нам во сто крат лучше исконных шведских «оптимусов». А самое главное, что на корпусе нехитрой машинки, впервые за всю историю этого кухонного прибора, слово «примус» было оттиснуто не латинским, а русским алфавитом, а пониже стояло: «Завод Красногвардеец». Слово-то какое!..