Читать книгу "Мусульманский батальон - Эдуард Беляев"

Интересно, что они услышали на лекциях о своей родине, ставшей на светлый путь коммунистических преобразований — модная тогда тема? И интересно, что им сказали об их отце, дважды убитом на их глазах?

2

Что думала погруженная в свои мысли, статная, не утратившая былой красоты жгучая брюнетка, с неестественно яркой, кричащей сединой в волосах, укрытая с ног до головы черным вдовьим покровом, которая размеренно и, как казалось, бесцельно бродила по залам огромного ташкентского аэропорта? К счастью, войска уже оставили Афганистан, и в округе не стало сотен отпускников, одержимых жаждой вылета на «малую родину» и выпивкой в ближайшем кафе, которое держали корейцы — члены сборной Советского Союза по тхэквондо. Не было полевой расхлябанности, дикого ора и гвалта, братания и винных слез перед расставанием, с громким заверением дружбанов в удаче. Не было толчеи у касс аэрофлота и безбоязненных предложений вслух и громко: возьми хоть чеками и две цены, а хочешь — «Сейко» забери, прекрасно ходят, но только дай билетик, ну хоть один. И Эдик Севастьянов, майор, замначальника службы военных сообщений аэропорта, не сладив вместе с патрулями с расхристанной толпой замученных героикой мальчишек, при форме, медалях, орденах, пойдет раздраженно-устало амбразуру грудью закрывать. Что на севастьяновском сленге означало — принять граммов сто у вечно влажной стойки тети Зины, буфетчицы из аэропортовского ресторана.

Я отмечаю послевоенную тишь в аэропорту и радуюсь тому задним числом, потому что, если бы та женщина в черном платье и с потускневшими глазами увидела весь этот стан бардачных вояк, ее бы, наверное, пронзила нестерпимая боль, и она, отвернувшись лицом к стенке, заплакала бы, беззвучно и почти не шевелясь. А если бы кто и не постеснялся помешать чужому горю, она бы себя не назвала и словом не обмолвилась бы о причине своих слез…

— Вы знаете, кто та женщина? — спросил меня Эдик Севастьянов и, без паузы, не дожидаясь ответа, явно предвкушая мое изумление, сказал, стараясь подать это буднично, как само собой разумеющееся: — Жена Амина.

Я приостановился. Нет, застыл на месте. Носильщик мягко уперся в меня и беззлобно буркнул нечто традиционное, приличествующее событию и месту. А внутри меня поднималась целая буря эмоций.

— Не верите? — Вопрос майора сослужил добрую службу, и я ушел от неприличного разглядывания «знакомой незнакомки», которую мои товарищи, спецназовцы, в свое время разглядывали через оптический прицел (здесь нет двойного смысла, речь идет именно о сильной оптике) и рассказывали мне, как мила и хороша жена Амина. Я поверил Эдику — с утра он еще не посещал «амбразуру». И вот как раз по дороге туда (с меня причитался «магарыч» за билет на Москву) он-то мне и «рассекретил» события весны девяностого года.

— Она нередко бывает здесь пролетом. Нам звонят, предупреждают быть ненавязчивыми, если нужно, то помочь. В форме мы не рисуемся, чаще всего просим девчонок из таможни — Вику Башкатову, Наташу Штокмар. Она приветливая, говорят девчонки, и очень добрая. И просьб у нее никогда нет. Младший сын учится в Ростове, дочери — в Киеве, или наоборот, и сейчас она едет к ним в гости…

А тот маленький-премаленький, который так и не поднялся с груди отца и никогда не засеменит шажками по земле, — он тоже ведь мог где-то учиться, и его бы навещала мама…

Время спустя поразился тому, что не подошел к женщине, тайну седины которой знаю. Поразился, потому что удачлив был в журналистике во многом за счет предприимчивости и настырности. А здесь даже мысль не пришла, что надо подойти. Ведь другого шанса просто не будет. Думаю, стыд поглотил все желания и мысли…

И еще я понял тогда, как много у нас духовных недорослей, которые считают, что мамы есть только у советских солдат… А еще — и папы есть, посвящающие тем дням трагичным трогательные (подчас до слез) стихотворения. Но, опять же, — своим детям. Не столько просто своим, родненьким, сколько нашенским, советским. Один из советников, Игорь Васильевич Астапкин (в последующем милицейский генерал-лейтенант и автор ряда песен «про войну в Афганистане» — самая мелодичная из них: «Над горами, цепляя вершины, кружат вертолеты…»), устами, конечно же, своей дочурки вымолвит прочувствованно:

…Ты в письме, помнишь, спрашивал: «Дети!

Привезти вам подарок, какой?»

Ничего нам не надо на свете,

Только ты возвращайся живой!!!..

Кабул, 20.ХII.1980 г.

Сергей Климов (я приводил вам строки из его писем), выйдя из «дворцового боя с Амином и его семьей», Новый год встретит в Кабуле. И в знаменательные часы той ночи подарит «однополчанам» песню «В декабре зимы начало», которую написал в первые сутки распаляющейся войны. Эту, пожалуй, первую «афганскую» песню исполняет Юрий Кирсанов. Есть там и такие строфы — и Юра подает их проникновенно: «В декабре меня кроха спросит, потирая озябший нос: „Папа, всем ли подарки приносит в новогоднюю ночь Дед Мороз?“…»

Не всем, девочка!.. Но тебе лучше этого не знать. А еще много-премного лучше: не читать то, о чем я поведаю взрослым — мамам и папам — ниже… Я вас ознакомлю, в продолжение темы, с изощренным словесным изуверством. Как с самим фактом, так и с формой его подачи. А также — с выводом и с лихим утверждением и объяснением, должным, по замыслу автора, пробудить наше сознание и заселить его пониманием произошедшего с намеком на оправдание злонамеренного злодеяния. Цитирую Ляховского: «Члены семьи Амина были посажены в тюрьму… Даже его дочь, которой во время боя перебило ноги, оказалась в камере с холодным бетонным полом. Но милосердие было чуждо людям, у которых, по приказу Амина, были убиты их близкие и родственники. Они жаждали мести». Перебитые ноги… холодный бетон… отсутствие милосердия… жажда мести… — все это воспринимается с пониманием и во все удаляющейся последовательности от страждущей безвинно дочери Амина, к которой — после утверждения «жажды мести» — притупляется само сострадание. А как ловко «закопана в грядках слов» первопричина — «во время боя перебило ноги». Три шалые пули вроде бы сами по себе нашли цель — голени обеих ног и левую коленную чашечку — и метко поразили.

Летом 2007 года российское телевидение предоставило эфир «участникам штурма дворца». Тема интригующая, манящая, способная собрать большую аудиторию. Смотрели с повышенным вниманием. Зачем «комитетчики» появились на экранах? Напомнить о былом, возродить и воспеть традиции непобедимой силы, влить доброй порцией гордость за славные деяния могучей державы. Вскормить это, уже проходящее и похеренное, чувство у молодежи и вызвать слезы умиления у старшего поколения. И не было опасения, что у думающего телезрителя возникнет как раз иная, совсем противоположная реакция. Впору вздрогнуть от услышанного, нежели восхититься подвигами чекистов. И что забавно — мужики, те самые, на экране телевизора, желая оставаться битый час «инкогнито» (а может, для пущей заинтригованности), упрятали свои лица за масками-тряпочками. Ух, как это смотрелось. Сердобольные старушки замерли и затаили дыхание, поудобнее умостившись в креслах и позабыв о сбегающем на плите молоке…

Знаете, почему «хи-хи»? От КГБ в Кабуле действовали офицеры. Даже лейтенанту в ту пору было под двадцать пять, а уж старшим по званию как минимум на десяток больше. Сейчас им всем за пятьдесят, в такие годы и полковники уходят в запас, на пенсию. Чего это вдруг «вышедшим в тираж» вздумалось валять таинственного «ваньку-дурака» и прятать себя? Да и от кого. По тем беспутным путям, где они прошлись тогда с оружием в руках, случалось, и детишек не оставалось — опознать их будет некому. Потому пусть смело выходят из засады — никому вы не нужны, ребята-дедушки! Хотел дописать более утверждающее — абсолютно никому. Но «озарило»: они себе нужны. И подобало бы им пребывать в ангельской тишине отрешенных, в угрюмости тайны заведомых и умышленных убийств. Одного — Амина, и многих — люда афганского… Негоже им взбираться на трибуны и обозленно роптать о том, чего им в жизни недодали; и как не понимают их сегодня — враги, конечно же, преисполненные коварства недруги — воспитанные плохо и не на той мировоззренческой плаформе и скверной почве, и похваляться тем, что надлежит стыдливо похоронить в себе, забыть, как после контузии, и замолчать, как после убиенного слова.