Читать книгу "Пепел - Александр Проханов"

Так и сейчас, прошлое, входившее в загадочный резонанс с настоящим, умолкло, утонуло бесследно в разноголосице чувств и мыслей. Он сидел в ночи, ожидая загадочного и мучительного вдохновения, но оно не приходило.

Он улегся спать, выключил свет. Ночью ему снились страшные зубастые зайцы, отвратительные плешивые мыши. Они набрасывались на Мальвину, сдирали с нее платье, но под платьем не было щуплого с худыми ключицами тела — лишь целлулоид, с сочленением целлулоидных рук и ног. И этот целлулоид был проломлен ударом топора.

Глава 12

В снегах, в сияющих полях, в пылающих синевой лесах все ярче разгоралось светило. Духи света летели на землю, и мир преображался под этими светоносными силами. Леса стояли синие, теплые, сбросив с хвойных лап наледи и снежные комья. В полях ослепительно блестели оплавленные солнцем пространства, похожие на зеркала. Суздальцев выходил в утренние поля и, восхищенный, смотрел, как мчатся в небесах потоки света, как бесчисленные лучи погружаются в снеговые хрусталики, превращаются в крохотные драгоценные радуги. В отпечатках лисьих лап мерцает лучистое зеркальце, и, кажется, лиса пробежала, не касаясь земли, роняя с лап капли дивного света. Он шел в своих лыжах по полю, закрыв глаза, неся в них красный жар своей молодой, пропитанной светом крови. Приоткрывал глаза, и в них появлялись косматые лучистые спектры, радужные кресты, разноцветные бабочки. Он шел через снежное поле, и перед ним летала, плескала крыльями огромная перламутровая бабочка.

Он снимал свитер, завязывал его рукавами на бедрах, обнажался по пояс. Мчался на своих красных, похожих на лодки лыжах, слыша, как звенит наст, отскакивают тонкие плоские льдинки. Солнце жгло спину, а грудь целовал прохладный ветер. Казалось, сейчас его подхватят силы света и он вместе с лыжами понесется в лазури навстречу близкому чуду.

Он мчался по полю, в огненной белизне, в жарких отпечатках солнца. Влетал в лес, словно погружался в душистую студеную синь, в чересполосицу синих теней и янтарных прогалов. Воздух казался густым, благоухающим, сладко жег ноздри.

Утром, когда он спускался с крыльца, снег у избы был твердым, льдистым, держал его вес, и он в валенках шел по нему, слыша тихое похрустывание наста. Но после полудня этот снег превращался в мокрое сверкающее месиво, валенки проваливались в сочную глубину, и на ладони лежала мокрая пригоршня алмазов, отекавших студеной водой. Он отламывал от крыши длинную волнистую сосульку, смотрел сквозь нее на солнце, захватывал в ледяную трубку волшебные сполохи.

Мир преображался стремительно, словно с него срывали покровы. Еще вечером далекое поле было малиновым от снегов, а утром среди блеска на нем открылись прогалы рыжей стерни, будто кто-то ночью провел по нему бороной. Опушки туманились и дымились, кусты наливались разноцветными соками, и казалось, среди снегов, из леса выкатились алые, золотые, зеленые, голубые шары, и хотелось помчаться к ним, тронуть воздушные разноцветные сферы.

В кладбищенской роще, в черных, как папахи, гнездах орали грачи и вороны. По обочинам, не страшась проезжавших тракторов и машин, расхаживали черные, с лиловым отливом птицы, долбили ноздреватый снег крепкими белыми клювами.

На опушке, среди мокро блестевшего снега, стояла береза. Огромная, с могучим черно-белым стволом, который ветвился, стремился ввысь белыми волнистыми ветвями, распускался в небе розовыми прозрачными фонтанами. И в этой белой и розовой вершине огненно светилась лазурь. Казалось, береза собирает из неба всю синеву, сгущает ее, делает невыносимо огненной, бездонной, отчего душа пугается, трепещет, не может оторваться от этой влекущей синевы. Стремится в нее, теряя свою земную природу.

Суздальцев смотрел в вершину березы, где круглилось огромное синее око. Испытывал счастье, испуг, чувствовал, как из этой лазури стремятся к нему могучие безгласные силы. Омывают его, несут ему чудесную весть, исполненное любви послание. И в этом послании таится объяснение его, Суздальцева, жизни, смысл появления его на земле, сроки, отпущенные ему в этой жизни, доля, начертанная на роду. Он стремился в эту лазурь. Знал, что среди березовых веток, помещенная в кроне, находится лазурная скважина, соединяющая его с другим невидимым миром, в котором обитает исполненное любви и могущества существо. Чувствовал его близость, любил его, поклонялся, просил взять его к себе в эту лазурь. Лишить его имени, внешности, оторвать от земли, пронести сквозь ветви березы, сквозь густую лазурь — и принять в божественный, из несравненной красоты и любви, мир. Встал на цыпочки, тянулся, умолял, терял вес, превращался в свет, в лазурь. Вновь опускался на землю, у черно-серебряного ствола, глядя в лазурное бездонное око.

Набежали тучи и полили дожди. Все таяло, сочилось, вдоль дороги текли ручьи. Загремел узкий, сбегавший к реке овраг. В воздухе запахло мокрой землей. Остатки снега были черными, обугленными, и соседний дом Николая Ивановича, безжизненный, с заколоченными окнами, сыро чернел в дожде, источая запах мокрой ветоши и гнилого дерева.

Суздальцев жадно ловил перемены мира, испытывал таинственную сладость, ожидание, словно среди этих перемен совсем близко поджидало его долгожданное, волшебное диво.

Иногда к тете Поле из соседней деревни приходила глухая старушка Матрена. Сухенькая, сутулая, с бесцветным смиренным лицом, шаркающая, пугливо глядящая по сторонам. Входила в дом, топталась у порога. Тетя Поля насмешливо на нее смотрела: «Ну что, опять пришла, старая курица?» Но подходила, помогала раздеться, усаживала за стол. Та терпеливо ждала, когда на керосинке взыграет и заурчит чайник, когда хозяйка выставит на стол две чашки, сахар, купленные в сельпо пряники. Чай заваривался крепче обычного, и Суздальцев за занавеской чувствовал аромат щедро заваренного чая. Тетя Поля колола щипчиками сахар, подкладывала гостье.

— Ты пей, Матрена, пей. Вон, конфетину бери. Мне не жалко. В гости пришла, так чего даром сидеть. Пей, заварка хорошая. Грузинский чай, второй сорт. Добиралась до меня, так сиди, грейся.

Матрена не слышала ее, моргала маленькими блеклыми глазками, подносила к бесцветным губам блюдечко с чаем, осторожно, с тихим хлюпаньем, всасывала.

— Как там у вас в Сафонтьеве, хотела тебя спросить. Как там Никифор Светлов? Небось болеет. Небось ноги его не носят. Кто ж за ним теперь ходит? Арина его померла, дети из города каждый день не наездятся. Вот ты бы к нему и съехала. Жили бы вместе, он слепой, ты глухая. Хорошие жених да невеста.

Она ядовито смеялась, стараясь уязвить гостью. Но та не слышала, шевелила губками, мигала синими глазками. Было видно, что ей хорошо в тепле, нравятся чай и конфета, нравится, что с ней рядом знакомый человек, который принимает ее, не гонит от себя, терпит ее глухоту.

— А ведь он, Никифор-то, за тебя сватался. Замуж звал. Что бы тебе пойти? А ты вон с моим Иваном Михалычем спуталась. У меня отбивала. Ой, сколько я из-за тебя слез пролила. Бывало, Иван-то Михалыч от тебя из Сафонтьева, значит, вернется, пьяный, злой, и давай меня бить. Я ему ничего не сказывала, только, видать, смотрела жалобно, и он моего взгляду не мог снесть. Бить начинал. Тебя миловал, меня бил. И что ты теперь? Вековуха. Некому слова сказать, вот ко мне и приходишь. А мне и ладно, приходи. Давай я тебе еще покрепче подолью, и бери, говорю тебе, конфетину.