Читать книгу "Пульс - Джулиан Барнс"

Когда я впервые съехался со своей девушкой, у меня появился шкурный интерес к судьбе других пар. Мне было слегка за тридцать, и многие из моих ровесников, которые прожили со своей второй половиной лет десять, уже начали разбегаться. И что я обнаружил: в моем кругу только две пары выдержали испытание временем, только в двух случаях партнеры через десятилетия пронесли радость общения друг с другом, и оба этих союза были однополыми: четыре гея, которым перевалило за шестьдесят. Возможно, это какая-то статистическая погрешность, но я задумался, в чем же причина. Не в том ли, что они не знали бремени родительских обязанностей, от которых зачастую трещат по швам гетеросексуальные отношения? Возможно. Или все дело в том, что такова природа гомосексуализма? Вряд ли, если судить по однополым парам моего поколения. Одна из отличительных особенностей двух упомянутых браков заключалась в том, что во многих странах такие отношения долго считались противозаконными. Не исключено, что связи, зародившиеся вопреки обстоятельствам, оказываются прочнее: дескать, я вверяю тебе свою безопасность, изо дня в день. Здесь, видимо, напрашивается параллель с литературой: книги, написанные при тоталитарном режиме, зачастую дают фору произведениям, созданным при либеральном устройстве общества. Это, конечно, не значит, что писатели должны отстаивать репрессивный строй, а влюбленные — беззаконие.

«Я просто захотел на ней жениться, как другие хотят увидеть Каркассон». Первая пара, Т. и Г., познакомилась в тридцатые годы прошлого века. Т., красивый, талантливый, скромный, принадлежал к верхушке английского среднего класса. Г. был родом из еврейской семьи, проживавшей в Вене; на долю его родителей выпала такая нужда, что в Первую мировую, когда отец ушел на фронт, мать на несколько лет сдала мальчика в работный дом. Затем, уже в юности, он познакомился с дочерью английского текстильного магната, который помог ему эмигрировать из Австрии накануне Второй мировой войны. В Англии Г. начал работать в семейной текстильной фирме и обручился с дочерью хозяина. А вскоре познакомился с Т. при стечении обстоятельств, которые никогда не афишировал, но с самого начала считал поворотными в своей жизни. «Естественно, — сказал мне Т. после смерти Г., — все это было для меня внове: до той поры я не знал интимной близости».

А что же стало — спросите вы — с покинутой невестой Г.? Дело разрешилось наилучшим образом: по словам Т., у нее было «очень тонкое чутье» на все происходящее; со временем она полюбила другого, и все четверо остались добрыми друзьями на всю жизнь. Г. впоследствии стал известным модельером в крупной, процветающей фирме, а после его смерти Т., который не один десяток лет творил акты беззакония со своим «австрийским другом», неожиданно получил пенсию по случаю потери кормильца от либерально настроенного директора модного дома. Я услышал это из первых уст, незадолго до смерти самого Т. Меня тогда поразили два обстоятельства. Во-первых, полная невозмутимость, с которой он вел свой рассказ; сильные эмоции вызывали у него только те беды и несправедливости, которые пришлось пережить Г. до их встречи. А во-вторых, фраза, с помощью которой он описал появление Г. в его жизни. «Я просто обалдел, — сказал Т., — но твердо решил на нем жениться».

Другая пара, Д. и Д., была родом из Южной Африки: неприступные, малообщительные, высокообразованные; Д-2, более манерный, типичный гей, сыпал намеками и сальностями. Жили они в Кейптауне, владели домом на Санторине, много путешествовали. Их совместный быт планировался до мелочей: помню, в Париже они объясняли, что по приезде в Европу первым делом покупают большой кекс «паннетоне», чтобы позавтракать в гостиничном номере. (Сдается мне, завтрак — это проблема первостепенной важности для любой пары: если найти полюбовное решение, все остальное приложится.) Как-то раз Д-2 прилетел в Лондон один. Ближе к ночи, изрядно выпив, мы разговорились о французских провинциях, и он вдруг признался: «Самый лучший трах-тарарах был у меня в Каркассоне». Такие реплики врезаются в память, тем более что он живописал, как в небе сгущались грозовые тучи, а когда наступил, говоря по-французски, le momentsuprême, прогремел мощнейший раскат грома — поистине, coup de foudre.

Он не упомянул, что был там с Д-1, из чего я заключил, что был он с кем-то другим. Когда его не стало, я включил эту историю в один из своих романов, хотя и не без колебаний относительно разгула стихии, потому что оказался перед извечной литературной дилеммой: vrai против vraisemblable[13]. Невероятные житейские факты, перенесенные на страницы книги, зачастую оборачиваются пошлостью. Года через два-три, когда мы с Д-1 разговаривали по телефону, он сослался на ту самую реплику и спросил, где я ее раскопал. Боясь обвинений в предательстве, я все же ответил, что моим источником был Д-2. «Ах, — протянул Д-1, — как славно было нам в Каркассоне».

Я испытал облегчение и вместе с тем некоторое подобие разочарования оттого, что они были там вместе.

* * *

У одних в окуляр подзорной трубы, направленной на лагуну, попадает слепящий луч солнца, у других — нет. Мы выбираем, нас выбирают, нас отвергают. Я тогда сказал своей знакомой, которая западала на психов: ты все же не сдавайся, псих так псих, лишь бы человек был хороший. На что она ответила: «Да разве угадаешь?»

Подобно большинству, она безоговорочно верила своим любовникам, пока случай не выводил их на чистую воду. Не один год она крутила любовь с придурком, который по утрам панически бежал на работу, и только к концу их романа ей стало известно, что перед работой он ежедневно посещал своего психиатра.

Я тогда ей сказал:

— Судьба такая. А она ответила:

— Судьба — это не мой случай. Судьбу ведь не выбирают.

Принято считать, что каждый человек в конце концов получает по заслугам, но это звучит двусмысленно. Говорят, в современных городах наблюдается избыток шикарных женщин и кошмарных мужчин. Город Каркассон с виду внушителен и незыблем, но почти все его красоты — это реконструкция девятнадцатого века. Речь сейчас не о том, «сколько что продержится», и не о том, что такое «долговечность» — доблесть, награда, приспособляемость или перст судьбы. Насколько мы деятельны и насколько бездеятельны в тот миг, когда вспыхивает протуберанец вкуса?

* * *

Давайте вспомним, что Гарибальди впоследствии женился во второй раз (а потом и в третий, но это так, к слову). После десятилетнего брака с Анитой Рибейру он десять лет жил вдовцом. А летом тысяча восемьсот пятьдесят девятого, во время своего альпийского похода, в разгар Варезской битвы, получил какое-то донесение, которое привезла через австрийские кордоны семнадцатилетняя девушка, правившая двуколкой. Звали девушку Джузеппина Раймонди; она оказалась внебрачной дочерью графа Раймонди. Сраженный наповал, Гарибальди написал ей страстное письмо, а потом, опустившись на одно колено, признался в любви. Он отдавал себе отчет, что союз их будет непростым: чуть ли не втрое старше ее, он прижил еще одного ребенка с безвестной крестьянкой, да к тому же опасался, как бы аристократическое происхождение Джузеппины не повредило его политической репутации. Ему все же удалось переубедить себя (а заодно и ее), и в итоге, как пишет один из последователей историка Тревельяна, третьего декабря тысяча восемьсот пятьдесят девятого года «она отмела все сомнения и пришла к нему. Свершилось!». Она, как и Анита, отличалась, надо полагать, решимостью и отвагой; двадцать четвертого января тысяча восемьсот шестидесятого они поженились, причем по католическому обряду. Четыре года спустя, на острове Уайт, Гарибальди познакомился с Теннисоном. Поэт искренне восхищался освободителем Италии, но при этом разглядел в нем «божественную глупость героя». Узы второго брака (точнее, иллюзии Гарибальди по поводу второго брака) просуществовали, по разным сведениям, от считаных часов до считаных дней — столько потребовалось новобрачному, чтобы прочесть некое письмо, открывающее завесу над прошлым его молодой женушки. Джузеппина, как выяснилось, в возрасте одиннадцати лет пошла по рукам; она выскочила за Гарибальди по наущению отца, а ночь перед свадьбой провела в объятиях своего последнего возлюбленного, от которого была беременна; поспешно соблазнив будущего супруга, она уже первого декабря написала ему, что носит под сердцем его ребенка.