Читать книгу "Безмолвная ярость - Валентен Мюссо"

использовать эту информацию, чтобы заставить мою мать заговорить.

Мне пришлось запастись терпением — формальности чрезвычайно затянулись. Металлоискатель, проверка документов. «Сдайте личные вещи…» Портик звенит, отзываясь на каждый мой проход, и никто не может понять почему. В конце концов, обругав проклятую рамку, которая «всегда добивается своего», меня пропустили, подробно проинформировав о правилах: «Вы ведь у нас впервые…» Хорошо хоть, что офис Геза озаботился разрешением.

Место, куда меня ведет молодая надзирательница, не общая комната, и в ней нет оконного стекла с телефоном, как в американских фильмах. Это подобие маленькой гостиной с розовато-лиловыми стенами. Из всей мебели здесь стоят стол и четыре стула, а на стене висит простейшее переговорное устройство с кнопкой для связи.

— Вам придется подождать здесь, — говорит мне провожатая и добавляет, чувствуя мою тревогу: — Все будет хорошо.

Я жду, не ощущая времени, но это самые долгие минуты в моей жизни.

Наконец появляется мама в сопровождении другой надзирательницы. Она в своей одежде, кажется уставшей, но выглядит гораздо лучше, чем я ожидал.

— Здравствуй, мама.

Она смотрит на меня, но не отвечает. Это именно то, чего я боялся: моя мать будет упорствовать в безмолвии, и я уйду в еще большем отчаянии, так и не получив ответов. Она занимает место напротив меня. Я напрягаюсь, но не понимаю, что чувствую, глядя на нее; слышу, как бьется мое сердце, как стучит в висках кровь. Передо мной женщина шестидесяти лет, все еще очень красивая, хотя и увядшая, но на ее лице проступают черты семнадцатилетней девушки, бежавшей из Швейцарии к лучшей жизни, которой ей не суждено было узнать. Неужели пребывание в Лозанне принесло мне больше вреда, чем пользы? Чем я занимался последние несколько дней, как не бегством от реальности под предлогом встречи с ней лицом к лицу?

Слова, которые я много раз мысленно повторял, не выговариваются вслух. Я ограничиваюсь банальностями, спрашиваю, хорошо ли с ней обращаются, не хочет ли она чего-нибудь особенного. Я сознательно не упоминаю причину, по которой она оказалась в тюрьме, но не получаю ответа ни на один из моих вопросов. Мама реагирует едва заметными движениями головы, отдаленно напоминающими одобрительные кивки. Она не проявляет враждебности — вообще не проявляет чувств, которые можно было бы описать точными прилагательными.

Отказываясь признать себя побежденным, я решаю обратиться к ней не как к больной, без фигур умолчания и не взвешивая каждое свое слово.

— Гез — один из лучших адвокатов в стране. Если не лучший… На мой вкус, слишком медийный, но это лучше, чем полное игнорирование газетами и телевидением. Лашом убедил его взять наше дело.

Я говорю «наше», чтобы дать ей понять: «Ты не одна, происходящее касается меня так же, как тебя». Боюсь, этот жалкий маневр только усугубляет ситуацию. Умолкаю…

Вчера, приехав ближе к вечеру в Марсель, я сразу позвонил Марианне. Кажется, она была рада меня слышать и совсем не сердилась за случившееся перед отелем, хотя мы не поднимали эту тему. Она объяснила, что у нее было много работы — и не было времени залезть в архивы дома Святой Марии. Я почувствовал себя виноватым за то, что оторвал ее от дела и теперь она вынуждена торопиться.

— Я не верю, что в архивах можно найти то, что я ищу.

— Честно говоря, я тоже, и очень рада, что ты это понимаешь.

— Что я могу ей сказать, Марианна? У нас с мамой никогда не было настоящего разговора ни о чем! В довершение всего у нее афазия[14]. Разве она будет в состоянии открыть душу на тему дома Святой Марии?

— Сделай то, чего никогда не делал.

— То есть?

— Расскажи ей о себе, Тео.

…Мама больше не смотрит на меня, ее глаза прикованы к пластиковой столешнице. Я делаю глубокий вдох, как перед прыжком в воду, — и начинаю.

— Иногда я вспоминаю мельницу в Сент-Арну. Смотрю не «кино», скорее отдельные эпизоды. Я помню водяное колесо посреди гостиной и его особый шум, большую библиотеку наверху, эту ужасную маленькую комнату под крышей с красной ковровой дорожкой, которая была заполнена жуткими скульптурами — головами животных, похожими на охотничьи трофеи. Их подарил отцу его друг-художник, но Йозеф нашел их такими безобразными, что засунул в комнату, которой никто никогда не пользовался. А еще помню свой синий велосипед. За мельницей был довольно крутой склон, по которому папа запретил мне спускаться, потому что это было слишком опасно. Но однажды, когда за мной никто не следил — и, наверное, потому, что это было запрещено, — я съехал по нему на велосипеде. Внизу колесо повело, и я упал; сильно не поранился, но потерял крошечный кусочек резца.

Я приоткрываю рот и стучу ногтем по зубу.

— Я никогда никому об этом не говорил, напрочь забыв об этом эпизоде, пока мой стоматолог не предложил поставить винир на зуб, хотя скол был практически не виден. Я не знаю, как работает мозг, почему мы вспоминаем одни вещи и забываем другие. Иногда мне кажется, что всего этого на самом деле не было. Даже папы… Все это было слишком давно и слишком запутанно.

Я слегка подаюсь вперед и опираюсь локтями на колени. Мне интересно, почему мать согласилась встретиться со мной, о чем она сейчас думает, способна ли вообще думать. И продолжаю — без раздумий, как ныряют в ледяную воду:

— Я только что провел два дня в Лозанне, мама. Поехал туда, потому что узнал, кто такой Грегори Далленбах. Я знаю, что он работал в воспитательном доме Святой Марии в шестьдесят седьмом году, когда ты находилась там. Мне неизвестно, почему тебя туда поместили и что там произошло на самом деле. Я узнал, что ты дружила с другой интернированной девушкой, которая умерла при родах…

Я беру паузу. Что-то изменилось в ее взгляде и выражении лица, но она по-прежнему молчит.

На входе, после досмотра, мне разрешили оставить при себе один предмет: простую книгу. Перед тем как отправиться в женевский аэропорт, я вернулся к Элизабет Янсен, позвонил ей из отеля и спросил, не согласится ли она одолжить мне сборник стихов, который показывала нам. «Эта книга принадлежала вашей матери. Поскольку Нины больше нет, будет правильно, если она вернется к вам», — сказала Элизабет, вручая мне сборник.

Я кладу книгу в обложке из красного сафьяна на стол. Мама смотрит на нее, но я не уверен, что она ее узнаёт.

— Однажды ты подарила той молодой девушке томик Алисы де Шамбрие. Я никогда о ней не слышал. Вчера вечером я читал стихи, они очень красивые… Понимаю, почему они тебе понравились.

Я беру книгу, открываю ее на странице, номер которой запомнил, и начинаю