Читать книгу "Американки в Красной России. В погоне за советской мечтой - Джулия Л. Микенберг"

примирение, но она по-прежнему не могла решиться провести оставшуюся жизнь с ним вместе. Обстоятельства сложились так, что Рут оказалась словно у разбитого корыта: «Не тратя лишних слов, могу сказать тебе, что мне не терпится удрать отсюда!» – писала она матери. Она с некоторым трудом уговорила врача отпустить ее, и 5 марта ей удалось выехать в Москву:

Я чувствую, что должна увидеться с В. [Вудом], как будто это поможет, хотя, скорее всего, нет, разве что, быть может, я посмотрю на него по-другому – и хотя бы разорву эту связь. Или она только сделается крепче? Или, может быть, я решу сохранить ее и возобновить другую?[390]

Беннет прибыла в Москву незадолго до Кеннелл, и обе женщины почти сразу пожалели о том, что приехали. Уже через несколько дней Беннет написала подруге: «Как мне хочется домой!» Помимо чудовищной перенаселенности, в Москве американок ждал еще и страшный дефицит продовольствия. Хотя иностранным работникам выдавали дополнительные талоны, они собственными глазами видели страдания простого народа. А еще, несмотря на апрель, в Москве было все еще по-зимнему холодно: Беннет жаловалась, что ей «пришлось разбивать ледяную корку на молоке в ведерке, чтобы налить его в утренний кофе»[391].

Суровые жилищные условия наверняка не были неожиданностью для Беннет и Кеннелл, хотя с этим еще могла бы как-то примирять стойкая вера в правоту системы, такой веры у них обеих как раз и не было. Кроме того, общая атмосфера оказалась гораздо более гнетущей, чем годами четырьмя-пятью ранее. Действовали строжайшие правила посещения. Беннет описывала их так: «Если у тебя в комнате кто-то остается до двенадцати часов ночи без регистрации, тебе грозит не только арест по распоряжению городских властей, но и допрос в ГПУ». На самом деле Беннет больше тревожили советское ханжество и одержимость производительностью труда, чем вездесущий надзор органов госбезопасности:

Эта зацикленность на двенадцати часах – наверняка очередная проклятая выдумка советского правительства, чтобы девушки пораньше возвращались домой, так чтобы мальчики спали по восемь часов и потом хорошо работали на благо Советского Союза[392].

Беннет сожгла все мосты, когда бросила свою работу в Сан-Франциско, даже не уведомив заранее руководство; ее начальник разослал предупреждения всем американским новостным агентствам, сообщая, что Беннет подалась в «советские пропагандистки». Но все равно она не собиралась задерживаться в Москве дольше чем на год. «Год – вот для меня предельный срок… только год», – повторяла она почти во всех ранних письмах к друзьям. Вместе с тем она пыталась убедить себя в том, что все трудности – невысокая цена за первоклассный материал, который ей достается: какая книга может из всего этого получиться! Рукопись ее незаконченного романа/мемуаров и письма к друзьям служат поразительным фоном (порой весьма контрастным) для публикаций в Moscow News. Но особенно примечательно то, что, в соответствии с идеей Стронг, Беннет все же удалось выгородить Moscow News особую нишу, где нашлось место для «повседневных впечатлений» от московской жизни начала 1930-х годов.

Поскольку свободных комнат в городе было не найти, Беннет поселилась у Стронг. Лишь спустя несколько недель Беннет разобралась в существе конфликтов, раздиравших редакцию; до этого она только сознавала, что Стронг бесит ее: «В жизни есть такие моменты, которые лучше вообще никогда не проживать… и один из них – это необходимость делить две комнаты с 46-летней девицей, безнадежно помешавшейся на Советской России»[393]. В рукописи своей неопубликованной книги Беннет так описывала Стронг (под именем Софии Аманды Бриттен):

Огромная женщина, женщина, заполонявшая собой любую сцену, на которую она выходила, как слон в цирке, как бык на арене. И на этой ее крупности была запечатлена живая, неувядающая розово-белая, голубоглазая американская пригожесть – и даже какая-то обманчивая мягкость. Стоило ей раскрыть рот, как это наваждение рассеивалось. По-мужски эгоцентричная, нечуткая, напористая – не женщина, а визгливый яростный циклон, который сметал все на своем пути одним только натиском собственной массы. Она была невероятно трудоспособна и, сама работая на полную мощь, привлекала к работе всех, до кого только могла дотянуться[394].

Хотя сама Стронг была несносна, квартира у нее была почти роскошная: две комнаты и ванная в бывшем особняке. Беннет по-настоящему поняла, насколько ей повезло устроиться у Стронг, когда ей пришлось потом искать другое жилье.

Конечно, Беннет в целом была сторонницей социализма и советской программы, иначе бы она ни за что не приехала в СССР. Однако понятно, что она была настроена более цинично и не собиралась посвящать всю жизнь борьбе за дело, которое оказалось вовсе не таким кристально чистым, каким изображала его Стронг. Беннет считала, что идеальное правительство – такое, «которое служит интересам наибольшего количества людей… как это мыслится при социализме», но при этом заявляла: «Лично я не собираюсь угробить свою жизнь на это дело»[395].

Уже через неделю после того, как Беннет приступила к работе, ее статью не пропустил цензор, которого она назвала «малыш Пятница из тайной полиции»[396]. Впрочем, ей удалось – и почти сразу же – опубликовать материалы, отмеченные узнаваемой печатью ее авторского стиля. Они вдохнули в Moscow News новую энергию: литературные зарисовки, подписанные инициалами «М. М.» (Милдред Митчелл – здесь-то и пригодилась фамилия по мужу, которой больше нигде Беннет не пользовалась) как будто спрыгивали с газетной страницы – до того живо они передавали ощущение повседневной московской жизни с ее картинками, запахами и звуками.

Одним из первых ее подписанных материалов стал цикл коротких историй, собранных под названием «Тротуарами Москвы». Там почти нет пояснений – просто мельком показаны женщины, со спокойным достоинством делающие свою работу. Героиня одного эпизода колет лед в составе уличной бригады:

На ее крепких ногах – черные короткие штаны… На плечах – ватник. От рабочих-мужчин ее можно было отличить только по оживленному лицу, расцветавшему, будто пион, из-под темного кокона шерстяного платка… Она пела мужчинам, работавшим рядом. Похоже, она и была бригадиром.

Другая женщина ходила за обедом на фабрику-кухню – и вот она несет по стакану молока в каждой руке и поет. «Молоко – хороший повод для песни», – замечает Беннет. Или вот по улице идет женщина с ведром, кистью и листом бумаги: она расклеивает афиши после недавней метели. Приклеивает листовку к «узорной чугунной ограде сада при заброшенной часовне». Листовка гласит: «Выставка подневольного труда за границей и свободного труда в СССР в Центральном доме ученых». Сценка завершается словами: «На двойных воротах часовни висит замок величиной с мужской кулак»[397]. Наверное, женщина, расклеивавшая пропагандистские листовки, привлекла внимание Беннет неспроста: она пыталась примириться с собственным положением профессиональной журналистки, поставившей свои таланты на службу издания, которое, по сути, являлось средством пропаганды.

Рут Кеннелл тоже принесла в редакцию Moscow News надежду пополам со скептицизмом, но ей труднее было принять ограничения, накладываемые этой работой, и она долго не продержалась. Приехав в Москву (в конце марта или начале апреля 1930 года), Кеннелл бросилась разыскивать Беннет и узнала, что она и живет, и работает у Стронг. Стронг со своей всегдашней щедростью предложила Кеннелл работу и даже пригласила ей разделить с ней и без того уже тесноватое жилище. Кеннелл, хотя и не пришла в восторг от этих предложений, все же сочла за благо принять оба. Трезво оценивать окружающее ей мешали и тревога, и первое ощущение, что город изменился до неузнаваемости: «Серый, грязный, чужой мир, который, казалось, непоправимо изменился к худшему» всего за три года. Пассию Кеннелл, Джуниуса Вуда, тоже будто подменили: когда они встретились, рядом с ним была секретарша, и он явно не горел желанием возобновлять прежний роман.

Как и Беннет, Кеннелл сочла Стронг с ее сложным характером малоприятной соседкой, но были у нее и более важные поводы для огорчения. Рут писала матери:

За эти две недели мне столько всего довелось пережить! Это не сравнить с моими прежними