Читать книгу "Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн"

class="p1">В одном из моих давних поэтических текстов есть такое место: «Нас счастье ищет, а найти не может». Вот именно! От нас ведь требуется лишь сущая ерунда – не запираться, не уклоняться, не убегать, не отмахиваться.

И именно Новый год со всеми его елками-палками и прочими хорошо или плохо организованными, трудоемкими, дорогостоящими, вредными для здоровья, сверкающими и мерцающими чудесами существует как привычный фон, уходящий корнями в далекое детство и в столь же смутную, сколь и горячую память о нем и о многом другом; тот надежный фон, на котором это внезапное и пронзительное счастье имеет хороший шанс вдруг проступить со всей немыслимой отчетливостью и неопровержимой наглядностью.

Помню всё

Все знают, что в Питере «парадная», а в Москве «подъезд». Но «подъезд» был не всегда. В годы моего детства он назывался почти так же, как в Ленинграде, но с маленьким отличием. Маленьким, но существенным. В Москве было «парадное». Именно так, в среднем роде.

Почему? Возможно, что ни почему – а просто так сложилось. А возможно, потому, что «парадная» – это лестница, а «парадное» – это крыльцо, такой как бы след старой – одноэтажной и деревянной – Москвы.

В парадное входили и из него выходили. Громко хлопали дверьми. Вкатывали и выкатывали велосипеды и детские коляски. Выскакивали стремглав во двор с бутербродом в руке. «Сорок восемь, половину просим!» – дико орал, вынырнув из соседнего парадного, ненасытный Витька Новиков. После такого ритуально-магического заклинания приходилось делиться, таков закон двора.

В этих дворах, впрочем, происходило иногда и нечто совсем незаконное и даже вовсе не объяснимое.

О существовании Даниила Хармса мы узнали лишь много лет спустя, а его многочисленные персонажи жили и активно действовали и в метафизическом, и в физическом пространстве коммунального бытия.

Так однажды в синем сатиновом халате и в галошах на босу ногу стремительно выскочила из парадного совсем незнакомая мне женщина и резво помчалась по периметру квадратного двора.

Вслед за ней не менее стремительно выскочила другая и тоже незнакомая женщина, тоже в халате и вовсе босиком, но зато с березовым поленом в руке. Она довольно шустро нагнала первую женщину и от всего сердца огрела ее поленом по спине, истошно вопя при этом: «Отстанешь ты от меня, зараза, или нет!»

После чего она столь же стремительно вбежала обратно в подъезд, громко хлопнув дверью.

Куда при этом подевалась женщина, ударенная поленом, я как-то упустил из виду. Куда-то, в общем, она подевалась…

Парадное, да…

В парадном грелись, в парадном выпивали, в парадном целовались, в парадном пахло…

Ух, как незабываемо пахло в парадном в годы моего коммунального детства. Этот запах – один из тех праздников, что всегда со мной.

Вот ни с того ни с сего как выскочит, как выпрыгнет из какой-нибудь подворотни притаившийся в складках времени дух того самого парадного – канонический коктейль из подвальной сырости, прелой капусты, засоренного сортира и кошачьих любовных восторгов. И ты немедленно, как в глубокий обморок, впадаешь в блаженное и мучительное детство. Прямо в середину пятидесятых годов. Прямо в самую гущу огромной, как галактика, коммунальной кухни.

Из кухни тоже пахло. И еще как. Но в отличие от парадного, с его устойчивым, монотонным, хотя и сложносоставным духом, кухня в этом смысле была бесконечно разнообразна и не всегда предсказуема.

Вот, например, невыветриваемый из памяти великий запах маминого пирога, доносившийся из кухни в один из весенних дней пятьдесят второго года.

Это один из первых более или менее теплых дней. Сегодня я гулял уже не в шубе, а в длинном, на вырост, пальто с хлястиком.

А сейчас уже почти вечер. Стол накрыт. На столе нарезанный сыр с ярко-красной корочкой. Только что мама отдала мне цифру «2», выковыренную из этой корочки. Я держу эту красивую цифру в руках и думаю, во что бы такое мне с ней поиграть.

Потом приходят две девочки и три мальчика. Брат открывает им дверь. Они что-то ему говорят и суют в руку что-то разное, завернутое в оберточную бумагу. Вот книга «Два капитана», вот флакон одеколона, вот перочинный ножик, вот еще что-то.

Брат не очень естественным голосом говорит всем по очереди «спасибо», и все входят в комнату. Девочки слегка одергивают платья, мальчики синхронно достают из нагрудных карманов расчески и причесываются.

На столе, кроме упомянутого сыра, – салат, бутерброды с колбасой и шпроты. В вазе – яблоки. Из кухни уже пахнет тем самым пирогом. Но пирог позже, к чаю.

Потом патефон, «Рио-Рита», танцы. Девочки – с девочками, а мальчики вообще не танцуют, стесняются.

Они все взрослые, не то что я. Мне пять лет всего, а брату и его гостям целых четырнадцать.

Это день рождения моего брата. Его уже несколько лет нет на этом свете, а память, ни на что не обращая внимания, как ни в чем не бывало, знай себе делает свое дело.

Память делает свое дело в безразмерном кухонном пространстве, расставляя и меняя по своему усмотрению декорации и, повинуясь собственному капризу, вытаскивая на сцену все новых и новых участников.

Вот, например, позевывая, входит в кухню в майке-«алкоголичке» и в брюках с подтяжками человек Соловьев. У него, кажется, вовсе не было имени. Все называли его просто Соловьев. Он и сам себя так называл, причем говорил он о себе всегда в третьем лице. Он был сколько-то-юродный брат женщины Ларисы.

Он приехал из провинции и какое-то время прожил в Ларисиной комнате. Потом куда-то незаметно исчез. Позже я узнал, что он был госпитализирован в психиатрическую клинику. А куда он делся потом – остался ли там навсегда или уехал на родину, – я не знаю. Во всяком случае, в нашей квартире я его больше не видел.

А мне он, между прочим, очень нравился.

Во-первых, он – повторяю – говорил о себе в третьем лице. Например, так: «Человек-Соловьев поел-покушал! В аппетите сытность, в здоровье поправка!»

Что означали эти загадочные конструкции, претендующие на статус афоризмов, я не понимал тогда, не понимаю и теперь. Но мне это нравилось.

А еще он, когда сердился, укоризненно говорил: «Хамства недолюбливают! Баловства недолюбливают!» Уже не просто в третьем лице, а еще и во множественном числе. И это мне тоже нравилось.

А больше всего мне нравилось, что Соловьев был, что называется, «человек-часы». В любое время суток у него можно было спросить, который час, и он, не глядя ни на какие часы, четким военным голосом произносил точное время, отличаясь от соответствующей