Читать книгу "Всешутейший собор - Лев Бердников"

Однако и после примирения с Толстым поэт при воссоздании образа графа остался верен натуре. Так, в «Евгении Онегине» у него фигурирует Зарецкий, «в дуэлях классик и педант», прообразом которого, по мнению исследователей, явился именно Американец. Будучи единственным распорядителем дуэли Онегина и Ленского, он вел дело, сознательно игнорируя все, что могло устранить кровавый исход. Он не обсудил возможности примирения ни при передаче картеля, ни перед началом поединка, хотя это входило в его прямые обязанности. Зарецкий мог остановить дуэль и в другой момент: появление Онегина со слугой вместо секунданта было ему прямым оскорблением, а одновременно и грубым нарушением правил. Наконец, Зарецкий имел все основания не допустить кровавого исхода, объявив Онегина неявившимся (он опоздал почти на час). Таким образом, Зарецкий, как и Толстой, видит в дуэли забавную, хотя и кровавую историю, предмет сплетен и розыгрышей. Граф стрелялся преимущественно из желания приятно провести время. Однажды, уже в пожилые годы, желая доказать, что рука у него по-прежнему тверда, он велел жене при гостях встать на стол и прострелил ей каблук. Впрочем, жестокость не была ему свойственна; она проявлялась лишь под влиянием страсти или гнева. Гораздо чаще были у него порывы великодушия.

«Московским Робин Гудом» в гусарском мундире предстает Ф. Толстой в рассказе Л.Н. Толстого «Два гусара», где он выступает под именем графа Федора Ивановича Турбина-старшего. «Это тот самый, знаменитый дуэлянт-гусар? – Картежник, дуэлист, соблазнитель; но гусар – душа, гусар истинный». Он проявляет бескорыстие и благородство, защищая обыгранного шулером Лухновым мальчика-офицера Ильина, который был из-за этого на грани самоубийства. Ворвавшись в номер Лухнова, Турбин потребовал у шулера сыграть с ним в карты на деньги, а когда тот наотрез отказался, граф ошеломил его страшным ударом в голову, после чего собрал имевшиеся в комнате деньги и передал их Ильину. К образу графа Федора с большей или меньшей степенью сходства обращались А.С. Пушкин («Выстрел»), И.С. Тургенев («Бретер», «Три портрета»), Л.Н. Толстой (образ Долохова в романе «Война и мир»).

«Привлекательный преступный тип» – говорили о нем, словно не замечая, что такая характеристика уже заключает в себе оксиморон. «Его возмутительные проделки скрашиваются его необыкновенной привлекательностью, каким-то наивным и непосредственным эгоизмом и его гипнотической способностью заставлять людей любоваться им и даже любить его», – пояснил С.Л. Толстой.

Очень точно сказал о графе один современный исследователь: «Он не ищет событий – они сами находят его. Он не рассчитывает последствий, не прикидывает выгоду, не взвешивает опасность – он просто входит в ситуацию и располагается в ней вольготно и удобно, как барин в кресле. Ему все равно, где быть, в какой стране, в каком социальном классе, в каких обстоятельствах – везде он в себе уверен и везде он хозяин жизни».

От Американца исходила особая энергия, известная в то время под названием месмеризма, или животного магнетизма. Л.Н. Толстой вспоминал: «…У брата Сергея болели зубы. Он [Федор Толстой. – Л.Б.] спросил, что у него, и, узнав, сказал, что может прекратить боль магнетизмом. Он вошел в кабинет и запер за собой дверь. Через несколько минут он вышел оттуда с двумя батистовыми платками… Он дал тетушке платки и сказал: “Этот, когда он наденет, пройдет боль, а этот, чтобы он спал”». В другом месте Л.Н. Толстой отмечает угрызения совести Федора Ивановича в старости.

Действительно, под старость этот эксцентричный человек остепенился и стал набожным. Он посещал церковь, каялся и клал земные поклоны, как мог старался искупить преступления молодости и свои жестокие поступки. Быть может, он ощутил себя отпрыском не только рода Толстых с их страстностью, эгоцентризмом и дикостью, но и сыном своей матери, благочестивой Анны Федоровны Майковой, предком которой был преподобный Нил Сорский, легендарный монах-реформатор XV века, проповедовавший аскетизм и нестяжательство. Граф Федор дожил до седин и на 65-м году жизни спокойно отошел в мир иной. Он успел причаститься. Священник, исповедовавший его перед смертью, говорил, что мало в ком встречал столь искреннее раскаяние и веру в милосердие Божие. Исповедь Американца продолжалась несколько часов.

Современник А. Стахович сказал про него: «Немногие умные и даровитые люди провели так бурно, бесполезно, порой преступно свою жизнь, как провел ее Американец Толстой, бесспорно, один из самых умных современников таких гигантов, как Пушкин и Грибоедов». Однако раздавались и другие голоса. Так, В.А. Жуковский, узнав о смерти графа, писал А.Я. Булгакову: «В нем было много хороших качеств. Мне были лично известны только хорошие качества. Все остальное было ведомо только по преданию, и у меня к нему лежало сердце, и он был добрым приятелем своих приятелей».

Пожалуй, наиболее рельефно характер графа Ф.И. Толстого запечатлен в следующих стихах П.А. Вяземского:

Американец и цыган,На свете нравственном загадка,Которого, как лихорадка,Мятежных склонностей дурманИли страстей кипящих схваткаВсегда из края мечет в край,Из рая в ад, из ада в рай,Которого душа есть пламень,А ум – холодный эгоист,Под бурей рока – твердый камень,В волненьи страсти – легкий лист.

Об одном автографе Толстого-американца

Однажды в Музее книги Российской государственной библиотеки (Москва) я обнаружил заинтриговавшее меня издание. Это была книга среднего формата в большую восьмерку, отпечатанная на добротной бумаге, без каких-либо полиграфических украшательств, с надписью на титульном листе: «Сочинения в стихах и прозе графини Сарры Федоровны Толстой» (М., 1839). Мне сказали, что это исключительно редкая книга: едиственный ее экземпляр хранился среди раритетов первой величины. Оригинальный переплет не сохранился, однако на форзаце был явственно виден автограф дарителя: «Княгине Надежде Федоровне Четвертинской в знак сердечной любви и уважения от отца Сарры. 1840 г. Январь 23. Сельцо Глебово».

Сведений о Сарре Толстой нет ни в одной из литературных энциклопедий, так что имя это – полузабытое в русской культуре, хотя в предисловии к названной книге подробно излагается история ее жизни и творчества. На ее биографию, как, впрочем, и на другие литературные и документальные источники, мы будем опираться в нашем рассказе об этой поэтессе позапрошлого столетия.

Прежде всего, «отец Сарры» – это не кто иной, как граф Ф.И. Толстой по прозвищу Американец. Говорили, что от отца Сарра унаследовала эксцентричность характера, а от матери, цыганки А.М. Тугаевой – нервическую натуру. Портрет Сарры воспроизводится при настоящей публикации; однако, поскольку он черно-белый, есть искус привести и словесное описание ее внешности. «Наружность Сарры была приятная: роста она была малого; черты лица имела правильные; цвет волос самый темно-русый, почти черный; глаза темно-карие, прекрасные; черные брови, довольно красивые; нос маленький; губы и рот приятные. Ее много безобразила болезненная толстота», – сообщает биограф.

Состояние здоровья девочки с первых же дней внушало опасения; уже в раннем возрасте появились первые признаки истерии. Тем не менее она получила блестящее домашнее образование, и в этом ей помог отец, сам говоривший на нескольких европейских языках и наделенный бесспорным музыкальным даром. Известно, что эстетику Сарре преподавал П.А. Гамбс, немецкий язык – некий Клин, а вот уроки музыки ей давал Ф. Гардорф (впоследствии домашний учитель И.С. Тургенева). Сарра уже на шестом году свободно говорила и писала по-французски и по-немецки, а на девятом году – по-английски, причем иностранные азбуки ей выписывал из-за границы отец, который в письме к В.Ф. Гагарину от 12 февраля 1828 года признавался: «Одна Сарра как будто золотит мое существование».