Читать книгу "Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова"

— Про лазейки мы проведаем. А ты, Борис, пойди к постельничему и спроси, хорошо ли нагрета постель. И так ли подогрето вино? Я ныне рано лягу почивать. А поутру заходи ко мне: совет твой нужен.

Они шли тёмным коридором, что вёл из мыльни в царёву спальную палату. Тускло светили стенные шандалы. Годунов помог царю подняться по лестнице. Их встретил царский постельничий. Борис ушёл в свои хоромы.

ГЛАВА 28
ВРАГИ

После смерти сына Иоанн начал часто недомогать. В один из таких недужных дней царь созвал в малой тронной палате своих ближников. Он был слаб, спиной опирался о мягкую спинку трона. Руки лежали на подлокотниках, на запястьях подрагивали чётки. При взгляде на него многие думали: «Горя в миру и самому царю не скрыть».

— Вам ведомо, что я объявил боярам свою волю. Божиими судьбами, а по моему греху царевича Ивана не стало. Фёдор не может править государством, и я сам понуждаю вас назвать того, кто способен занять царский престол, ибо я в своей кручине не чаю себе долгого живота, — тихим голосом произнёс Иоанн.

Он обвёл присутствующих долгим взглядом, остановился на Борисе Годунове, который стоял смиренно, потупив глаза, едва видимый за спинами первых вельмож. Царь продолжал:

— В своей кручине полагаю я сына своего царевича Фёдора и Богом данную мне дочь царевну Ирину на Бога, Пречистую Богородицу, великих чудотворцев и на ближника своего Бориса Годунова. Он безотступно был при моих царских очах, с великой радостью служил державе, о здоровье моём радел и помышлял. В нашей милости он всё равно мне как сын.

Точно искра промелькнула на лицах бояр при этих словах, осветив вдруг скрытые тревоги, испуг и растерянность. Вот сделал неловкое движение плечами, словно желая скинуть опашень[21], всегда невозмутимый, никогда не претендовавший на власть родственник царя, первый боярин Мстиславский. Тихонько крякнул в кулак приземистый князь Черкасский. Смуглый до черноты уроженец гор стал важным русским боярином благодаря родству со второй женой царя — Марией Темрюковной. Годунова он считал безродным выскочкой.

Можно было заметить, что остальными боярами тоже овладело беспокойство. Одни от страха опустили глаза, другие незаметно обменялись взглядами. Многие ещё помнили то опасное время, когда Иоанн занемог и потребовал от бояр, чтобы они целовали крест на верность его сыну-младенцу, рождённому царицей Анастасией. И многими тогда овладело смятение, и, не скрывая страха, они говорили: «А править-то нами будут Захарьины!» Многие тогда поплатились головами за эту смуту. Царь выздоровел, а ныне — надежды плохи...

Бедные бояре! Годунова они боялись больше, чем грозного Иоанна... Что сказать царю, ежели Годунов каждое слово их возьмёт на заметку? Первым пришёл в себя Никита Романович:

— Не осуди моей дерзости, государь, ежели скажу супротивное слово. Не вводи себя в грех, говоря, что не чаешь себе долгого живота. Правь нами по дарованной тебе Богом благодати! А в животе твоём волен единый лишь Бог.

Бояре чувствовал, что у Никиты Романовича нет прежнего красноречия, нет и прежней важной повадки. Поредевшая борода отливает серебром, плечи ссутулились.

Иоанн презрительно сузил на него глаза, по лицу прошла судорога гнева.

— Никак, Микита, ты обо мне кручинишься? То-то, сказывают, ты и об сыне моём Иване, коего Бог прибрал, тоже кручинился!

В голосе царя была издёвка с намёком, но Никита Романович простодушно ответил:

— Ещё как кручинился, государь.

— И песни не певали в доме твоём? И танцев не было много?

Богдан Бельский угодливо поддакнул:

— Кому беда да напасти, а кому смехи и потехи.

Никита Романович сначала онемел, потом проговорил хриплым, не своим голосом:

— Государь! Лихие люди усердствуют в наносе на нас!

Приблизившись к царю, он низко склонился перед ним:

— Помилосердствуй, государь! Рассуди по правде!

Произнося эти слова, он со скорбным гневом через головы глянул на Годунова. Тот ответил ему спокойным взором, всем своим видом показывая, что не причастен к доносам...

От Иоанна не укрылся этот обмен взглядами. Он гневно сверкнул глазами, резким движением встал, выкрикнул пронзительным голосом на высокой ноте:

— Смутьянить, пёс седой?! Вот тебе правда!

Сильным и точным движением он вонзил остриё своего посоха в ступню Никиты Романовича. Выступила кровь. Никита Романович поднял глаза на царя, но в них не было укора. Подумал: «Слаб и стар стал и не нужен царю...» Держался твёрдо, хотя сафьяновый сапог разбух от крови и пятна крови были на каменном полу. Не хотел Никита Романович показать слабость, боялся, что царь наложит на него опалу. Первым делом подумал о сыновьях: «Что станет с ними, бедными, ежели я ослабею! Вон даже князь Черкасский, что почитал за честь породниться с Захарьиными, ныне стоит и глядит в сторону, а мог бы и плечо мне подставить, да посадить на скамью, да доктора позвать. Ан нет, боится, как бы царь не отобрал его богатое подворье в Кремле, которое получил хлопотами покойной царицы Марии Темрюковны!»

— Родион, — обратился царь к своему любимцу, дворянину Биркену, — вели позвать моего доктора Лоффа и скажи ему, что царь-де по оплошке ногу боярину Захарьину посохом проткнул...

Слова «по оплошке» были бальзамом для угнетённой души Никиты Романовича. Он понял, что царь смягчился, как это случалось у него и ранее после приступа злобы. Опасность опалы миновала, с чувством облегчения Никита Романович обвёл взором окружающих. Бояре понемногу приходили в себя и не без сочувствия смотрели на него.

— А вы что глядите? — недовольно зыкнул царь на бояр. — Или не видите в углу кресла? Усадите на него больного.

И первым, кто кинулся к Никите Романовичу, был Борис Годунов. Он услужливо подставил ему плечо и повёл его к дальней скамье. Взгляды их встретились. Доброту, одну лишь доброту и участие излучали глаза Бориса. Будто и не было у него никакой вины перед старым боярином и не были причастны Годуновы к унизительной расправе царя над своим шурином. «А может, и вправду он не виноват передо мной?» — подумал Никита Романович, но тут ему пришли на память слова боярина Колычева, сказанные о Борисе: «Взгляд добрый, обычай волков». И Никите Романовичу стало тяжко при мысли, что только один Годунов вроде бы пожалел его, да и тот из лукавства. Он вдруг остановился.

— Ступай, Борис! И дай ответ Богу за то, что ты сделал моей седине!

Но Годунов, продолжая поддерживать Никиту Романовича, с недоумением, сокрушённо смотрел на него:

— Не гневи свою душу, боярин! Не моя вина в твоей беде!

Помолчав, он добавил:

— Как перед Богом! Я ничего не сделал над тобой!