Читать книгу "Мировая история в легендах и мифах - Карина Кокрэлл"

— Еггаге humanum est, — ни с того ни с сего тяжело вздохнула рядом с ним большая черная волчица. — Я не сильна в грамматике, потому никак не могу уяснить: то ли это значит: «человеку свойственно ошибаться», то ли — «человек — это ошибка».

— Пошли. Все заждались. А Сулла, поди, уже напился, — сказал волчьеглазый отрок.

И они втроем — тяжко, по-стариковски наступавшая на снег большими лапами волчица с износившимися, темноватыми когтями, светловолосый мальчишка и Цезарь — уверенно двинулись к громадным лиловым тучам на горизонте, которые медленно, словно неподъемные амфоры, тащило, надрываясь, совершенно незнакомое Цезарю небо.

ЛЕГЕНДА О КНЯГИНЕ ОЛЬГЕ

Человек — это какая-то выдуманная игрушка бога, и по существу это стало наилучшим его назначением.

Платон [111]

В те далекие времена — в X веке — обитали в Европе племена саксов, франков, лангобардов, фризов, кланы варягов, племена полян, древлян, кривичей, вятичей, полабских, балтийских, моравских славян, браниборских славян… Никто из них тогда и представить не мог, как будут называться их племенные территории через тысячу лет, и в какой стране окажутся их далекие потомки: тогда каждый считал родиной свою деревню, городок, поселок. Границы племенных и феодальных владений менялись в зависимости от результатов каждого весенне-летнего батального сезона (зимой воевать не любили, да и к железу примерзаешь!).

Большинство европейцев верило в многочисленных богов. Супердержав тогда насчитывалось две. Одна — более древняя, сильная, высокоразвитая и гораздо лучше организованная — Византийская (Второй Рим), и другая, более лоскутная, раздробленная и неустоявшаяся, возникшая на развалинах Первого Рима, — Священная Римская империя германцев. От классического, великого Рима после прокатившихся по нему варварских цунами уже мало что оставалось, но недавним язычникам германцам полюбилась имперская эстетика Рима, и они успешно строили на античном и христианском фундаменте свою Европу. В геополитическом плане Византийская империя и укрепляющийся на новой культурной основе германский Запад яростно тянули европейское одеяло каждый на себя, то есть сражались за сферы религиозного и политического влияния, не слишком выбирая средства. Мусульманская экспансия на время делала Священную Римскую Империю германцев и Византию союзниками, но долго сдерживать взаимную неприязнь друг к другу «супердержавы» не могли все равно: обязательно появлялись причины для смертельных дипломатических обид и разрыва соглашений. Церкви Константинополя и Рима, правда, пока еще официально не стали идеологическими врагами, но все шло к тому, да и могло ли быть иначе?

Надо ли говорить, что европейское хозяйство в X веке было (исключая Византию) — примитивное, импортные товары (драгоценные камни, пряности, вина, красивые ткани, дамасские клинки, ковры, смуглокожие невольницы и т. д.) — страшно дорогие и не доступные почти никому, кроме тех единиц, которым посчастливилось находиться на самом верху «вертикали власти» или принимать регулярное участие в зарубежных завоевательных походах (набегах). Торговля — в основном бартерная. Верх технического прогресса — кузница, скорости — не более, чем обеспечивала хорошая лошадиная сила, сколько-нибудь серьезное каменное строительство занимало века.

Женщина того времени — существо заведомо слабое, не способное играючи сносить головы мечом-кладенцом и выносить тяготы военных походов — оставалась целиком во власти своей анатомии — нерациональной, ущербной, но прекрасной, а потому ее удел был — потупив глаза, целиком зависеть от более разумных и волевых мужских подходов и решений. Таковы были гендерные реалии X века.

И еще: в X веке почти все, начиная с почти совершенно диких обитателей болот и лесов Европы и кончая наиболее просвещенной частью константинопольской аристократии, либо искали истинного бога, либо, найдя, настойчиво пытались обратить в свою веру других — иногда по соображениям политическим, а иногда из искреннего желания спасти заблудшие души (не особенно спрашивая у этих душ согласия); и всегда находились те, кто хотел либо за веру помучиться, либо других помучить.

Такова очень вкратце была ситуация в Европе на Х век. И если один из классиков и основоположников назвал античный мир детством человечества, то X век был подростковым периодом — взъерошенным, максималистским и драчливым.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Византийская императрица и псковский варяг

Тавурмина

Рус Хелгар, в крещении Феодор, не помнил большую часть своего пути от берегов Пропонтиды[112]. Все, что вырывала его память из многонедельного хмельного полузабытья, — то четче, то совсем размыто, были — речные струги, натужные волоки; реки — то степенно медленные, то словно в ужасе бегущие от какой-то беды в верховьях; шум порогов, птичий гомон, дымы стоянок, тряска в седле, ночная сырость, пробирающая до костей, тронутый осенью, бесконечный лес; деловитая собачья любовь за несколько нумизмов[113] с караванными проститутками, многоязыкая речь и крикливые переругивания попутчиков; стенания чужестранных песен и молитв, торопливые похороны умерших или убитых в пути; и опять — вперед и вперед. Даже если его опять попытались бы отравить, он бы этого не заметил — так бы и ушел из полузабытья в небытие. Лучше и не придумаешь. Но после нескольких дней пути Феодор перестал опасаться и понял, что его или упустили, или отпустили — он больше не нужен и не опасен. Да и попутчики по торговому каравану — италийцы, армяне, агаряне, к счастью, не слишком им интересовались: мало ли варягов шляется из Константинополя и обратно с караванами! В том числе и увечных, и одноглазых, как этот. В караване — полно любого зелья на продажу, на него и ушла большая часть его денег. А караван — большой, разбойники нападать не решались.

Если о чем и думал Хелгар, так это о том, какой будет встреча с дочерью — если она, конечно, жива? Только была бы жива, иначе совсем, совсем искромсает обоюдоострая совесть! Как объяснит он ей то, что — как ни объясняй — сводится к одному: бросил он и дитя свое, и жену. Бросил. Даже имя свое, здесь ему данное, потерял. А другое имя — и человек, получается, другой. Прозвал его в Тавурмине священник грек Феодором, строго-настрого приказав позабыть свое старое имя — нечестивое, языческое.

Мысли у Хелгара-Феодора стучат в голове монотонно, медленно, глухо — как коровы бредут по сухой, утоптанной дороге. Не получил ли он жизнь свою по оплошности от каких-то озорных, пьяных плесковских богов просто так, без всякого смысла? Одно утешало: священник-грек говорил про зачарованные, счастливые места «парадеисос», куда после смерти попадают крестившиеся, так, может, хоть там все будет иначе? Хорошо бы!